Думая об этом, я постепенно убедил сам себя, что разговор в кабинете светлейшего князя пойдет именно о моей поездке в Сагар и о принцессе Фике. Во всяком случае, другой причины я представить себе не мог. И потому постепенно успокоился, поскольку никакой вины за собой не ощущал. Любой другой дворянин на моем месте поступил бы точно так же.
Я уже начал задремывать, как меня вдруг изнутри словно иглой кольнуло: «Орлов!» Бравый гвардеец уже целые сутки находится в столице и подбивает родной полк к бунту. Но ему пока ничего не известно о гибели государыни. Следовало бы отыскать его и остановить, покуда дело не зашло слишком далеко. Теперь хочешь не хочешь, а на престол придется избирать императора из новой фамилии, потому как род Трубецких прервался окончательно и бесповоротно.
Вспомнив о Гришке, я подумал и о нашей с ним договоренности. Если будут какие-то известия, то он оставит для меня записку под плоским камнем, что лежит справа от калитки. Так может Гришка уже побывал здесь и принес тайные вести?
Я подскочил с кровати, натянул штаны и выбежал во двор, старясь ступать бесшумно, чтобы не разбудить никого.
На крыльце задержался, обернулся, осматривая окна. Нигде не было видно ни малейшего проблеска. Все уже спали. Пройдя до калитки, я сотворил маленький «лунный маяк» и подвесил его прямо в воздухе, над тем местом, где лежал плоский камень. Он давно уже здесь валялся, уж и не припомню с каких времен. После дождя, когда подле калитки скапливалась лужа, на него удобно было становиться, чтобы ног не промочить. Вот и не убирал его никто. Очень полезный камень.
Я присел на корточки, пальцами поддел камень за края и немного приподнял. В свете «лунного маяка» мелькнул белый прямоугольник сложенного вчетверо бумажного листа.
Ага, был, значит, Гришка здесь давеча, и уже есть у него для меня какие-то известия. Не знаю даже хорошо ли это, плохо ли в свете последних событий. Но уж как есть!
Я достал бумагу и уложил камень на место. А сам развернул записку и поднес ее ближе к «лунному маяку», чтобы читать было удобнее.
Орлов был краток, как никогда: «Преображенский наш!» И это было все, что он написал. Я тщательно проверил листок — нет ли на нем еще какой приписки. Но нет, ничего не было. Только эта фраза: «Преображенский наш!»
Тут все было ясно. Братья Орловы сошлись во мнении, что им необходимо поддержать государыню Марию Николаевну в ее претензиях на регентство, и смогли склонить офицеров полка на свою сторону. И если бы государыня была все еще жива, то это было бы для нас отличной новостью. Но сейчас…
Сейчас я даже не знал, что и думать по этому поводу! Гришка нынче в розыске, его считают похитителем императрицы и немедленно арестуют, стоит ему только объявиться. Возможно, и братьев его уже допросили, а кого-то может быть и с пристрастием, вот только не знают они ничего о случившемся. Так что и сказать ничего не смогли. Но после допроса с пристрастием любой затаит обиду на власть за перенесенные страдания, и потому Гришке не составило большого труда подбить братьев к бунту. Наверняка, вначале он получил от них добрых тумаков, за то, что умудрился вляпаться в эту историю, но потом они его предложение оценили. И без труда склонили на свою сторону весь полк.
Если бы Гришка объявился в сопровождении государыни-императрицы, это сняло бы с него все обвинения и обелило бы его имя. Но теперь уже государыня не объявится никогда, и не суждено Гришке Орлову стать спасителем престола расейского.
Следовало бы его предупредить об этом, чтобы не объявился он раньше времени, да не сунул сам собой голову в петлю. А то, что петля ему обеспечена, я нисколько не сомневался. За измену-то государственную, да за пленение царицы только смертная казнь полагается, но прежде его ждут лютые пытки, о которых лучше и не думать вовсе. Тут следователь Глотов давеча упоминал про вырывание ногтей и вбивание клиньев промеж пальцев — так вот, все это может показаться сущими пустяками в сравнении с тем, что Гришку ждет в подвалах Тайной канцелярии.
И не зря Глотов мимоходом заговорил о них в нашей беседе, ох не зря! В подвалах этих даже немой заговорит, да не просто заговорит, а заголосит так, что на Волковом поле слышно будет. И Гришка тоже заголосит. Он хоть и крепкий, но там и не у таких крепышей язык развязывается. И расскажет он обо всем: об исповедальне за иконостасом, и о Федьке, и о имении в Светозарах, и обо мне, и о Катерине с сестрицей ее самозванной. Обо всем в общем. Даже о том его вспомнить заставят, о чем уже и думать забыл. Беда тогда будет совсем.
Могилу в саду нашем живо отыщут, и меня же и обвинят в смерти государыни…
Плохо дело, очень плохо. Гришку срочно отыскать надобно, да отправить на Огнёву заимку, покуда я не решу, что же делать дальше.
Подумав немного, я порвал Гришкину записку на несколько частей, уложил обрывки обратно под камень и припорошил травой по краям, чтобы не видно было, что камень трогали. Если в мое отсутствие Гришка снова заявится, то по этим обрывкам он смекнет, что пора трубить отбой.
Напоследок я погасил «лунный маяк» и выглянул за калитку — убедиться, что на улице в этот час никого нет. Затем направился обратно к дому. У самого крыльца остановился. Мне показалось вдруг, что правая ладонь у меня слегка светится в темноте мертвенно-бледным светом. Я недоуменно ее осмотрел, попытался отряхнуть с нее это свечение, полагая, что это налипли на нее какие-то остатки «лунного маяка». Но нет, это не помогло — ладонь продолжала светиться. Свечение не было столь уж явным, и будь сейчас немного светлее, я и не заметил бы ничего, но…
Но мне стало не по себе.
Я с усердием потер ладонь о штаны. Не помогло. А может даже наоборот — свечение слегка усилилось. Тогда я потряс рукой, как делают, когда обожгутся о печь, и, к моему удивлению, это возымело действие. Но не такое, на какое я рассчитывал.
Мертвенное свечение слетело с руки и зависло в воздухе, сохранив форму моей ладони. Я отчетливо видел каждый палец, каждую складочку, даже завитки и узоры на подушечках. Я рассчитывал, что эта странная ладонь быстро рассеется, и даже дунул на нее, чтобы это случилось как можно скорее, но вместо желаемого результата ладонь вдруг… ожила! Она качнулась, сжала пальцы, оставив вытянутым лишь указательный, а затем начертила в воздухе прямо передо мной крест.
Линии этого креста заискрились, мне показалось, что я слышу даже легкое потрескивание, исходящее от этих искр. Внезапно линии продолжились сами собой — вверх на целую сажень, и вниз до земли, а в стороны протянулись так, что теперь и рук не хватило бы, чтобы их охватить.
— Что за чертовщина? — пробормотал я.
Я нарочно сказал это вслух, чтобы слышать собственный голос. Мне почему-то показалось, что от этого будет не столь жутко стоять перед этим странным невероятным крестом, созданным моей же рукой. Но собственный голос показался мне сейчас каким-то незнакомым, низким и хриплым, и от этого сделалось еще более неприятно. Даже в груди похолодело.
А светящийся отпечаток ладони в этот момент помутнел, рассыпался на мириады белых огоньков и превратился в тусклое облачко, которое моментально было рассеяно в ночи.
Но крест продолжал светиться, и чем дольше я смотрел на него, тем отчетливее понимал, что никакой на самом деле это не крест — это был просто крестообразный разрез в пространстве, и стоило мне только лишь отогнуть края, как…
Повинуясь каком-то едва слышному голосу внутри меня, я протянул руки вперед и сделал движение, каким обычно распахивал по утрам занавески на окне в своей комнате.
Я уже знал, что последует за этим. И не ошибся. Пространство разверзлось, открыв моему взору угольно-черный проход в Запределье. А еще миг спустя я увидел, как потекла от самого прохода вглубь таинственной темноты светящаяся «тропа». Это было похоже на большой пылающий клубок ниток, который катится по полу, оставляя за собой такую же пылающую нить. На нее легко можно было ступить и идти сквозь мрак прямиком в точке выхода.
