Вот только в этот раз я не задал никакой точки выхода. И потому это клубок в нерешительности замер в нескольких шагах от прохода, дрожа и покачиваясь. Он явно ждал от меня дальнейших указаний.
Именно от меня! Потому что это я открыл проход! Сам!
Я с изумлением посмотрел на свою ладонь. Она больше не светилась. Это была обычная рука обычного человека. Человека, который отныне был сам способен открывать «тайные тропы»!
В несколько нехитрых пасов руками я закрыл проход, стряхнул искры со швов в пространстве на землю и затушил их, протяжно дунув в их сторону.
Я испытывал некий внутренний трепет перед этим неожиданным открытием. Да, отныне я владел ремеслом «тропунов», но я не познал его полностью, да и никто до сих пор не сделал этого. Потому как невозможно постичь бесконечное Запределье полностью. Можно слегка изучить лишь малую ее часть, методом проб и ошибок, да и ошибки эти зачастую могут быть кровавыми.
Но все же это было началом очень большого пути. Я почувствовал, как уровень моей внутренней свободы невообразимо расширился в эту минуту. Мир вокруг меня стал просто колоссальным, раздулся до огромных размеров, и я сам пока еще не видел его границ.
Меня охватило чувство восторга. Восторга от собственной силы, мощи, от той свободы действий, которую я обрел вместе с силой демонов. Она разрасталась во мне постепенно, неторопливо, но неизбежно и неотвратимо, и я понял вдруг, что жажду узнать, каковым же будет следующее ее проявление. А я еще понял, что с нетерпением жду, когда можно будет проверить ее в деле…
Над плечами моими заструилось, сплетаясь световыми прядями, зеленое и красное свечение от моих «эполет», и я поторопился похлопать себя по щекам и до жара в коже растереть лицо, чтобы унять те чувства, что в эту минуту разгорались во мне.
Помогло. Свечение угасло, восторг внутри меня тоже приутих. Окончательно взяв себя в руки, я на всякий случай еще раз нахлопал себе по щекам и только после этого вошел в дом.
Уснуть я не мог еще долго. Руки так и чесались испробовать свое новое умение еще раз, и только осознание того, что шутки с Запредельем могут плохо закончится, останавливало меня от этого. Слишком свежа еще была в памяти картина того, как закрывшийся проход отделяет голову императрицы Марии Николаевны от ее тела. Я даже пытался представить себе, что почувствовала она в это миг, когда бесконечно тонкое лезвие пространства отсекло ей голову вместе с частью плеча.
Вряд ли в первое мгновение она поняла, что случилось. Подумала, наверное, что просто оступилась и упала на землю. Но мозг ее не мог умереть моментально! Хотя бы еще несколько секунд она могла видеть и слушать, и вместе с тем осознавать реальность. Да и ход времени для нее замедлился настолько, что в конечном счете она поняла абсолютно все. Увидела, что никакого тела у нее больше нет, и осознала, что вся она теперь — это только голова с куском плеча, и ничего больше. И успела почувствовать ужас от всего происходящего, от предчувствия собственной смерти, которая произойдет через мгновение. Которая уже произошла!
А потом мир перед ее распахнутыми глазами наполнился красными красками, утонул в алом тумане, и сознание ее помутилось…
А душа? Как же быть с душой? Если голова, отделенная от тела, еще какое-то мгновение способна осознавать себя, способна думать и видеть, то значит и душа находится где-то там же, внутри черепа?
Надо же, а я всегда полагал, что она располагается в человеке где-то чуть выше сердца. Но если бы это было так, то она покинула бы обезглавленное тело где-нибудь в Запределье, и осталась бы метаться там, не упокоенная, на веки вечные.
Но нет — я сам видел, как угасал разум в глазах императрицы. А если бы души в ней уже не было, то и разума никакого я бы там уже не увидел…
С этими мыслями я наконец и уснул.
Гаврила растолкал меня ни свет ни заря. Теплой воды в таз налил, бритву свежезаточенную принес, даже пену мыльную сбил. Но брить меня не стал — брился я завсегда сам, как и батюшка мой покойный. Зеркало и добрая бритва — вот и все, что мне было нужно.
Побрившись и втерев в щеки пригоршню «кельнской воды», я некоторое время думал о том, какой наряд для предстоящей аудиенции мне стоит выбрать. Вряд ли мундир камер-юнкера будет здесь уместен. Почему-то я был уверен, что речь пойдет не о моих дворцовых обязанностях, которые с некоторых пор стали никому не нужны. Даже если бы решено было отменить жалование, которое все камер-юнкеры до сих пор получали из казны, то не стал бы светлейший приглашать меня на аудиенцию, чтобы сообщить об этом. Слишком велика честь!
Не-ет, тут дело определенно в чем-то другом, и ничто, кроме моей поездки в Сагар в голову так и не шло. Что ж, у меня найдется что ответить на возможные обвинения. А если князю вдруг захочется, чтобы я выдал ему Кристофа, то черта лысого он у меня получит. Эх, жаль, что не успели мы крестить Фике по православному обычаю, да обвенчать их в церкви! Тогда все возможные претензии рассыпались бы в прах, потому как добровольное согласие невесты на брак засвидетельствовал бы церковный служитель, и соответствующую запись в книгу внес.
Тут не подкопаешься. В конце концов, Кристоф не супругу законную у Великого князя умыкнул, а просто вывез из страны свободную девицу, с ее полного на то согласия к тому же. И никакого преступного деяния тут нет. И вряд ли даже сам светлейший князь Черкасский будет спорить с этими доводами…
Рассудив подобным образом, я решил одеться в свой обычный камзол, черный с золотыми петлицами, да и дело с концом.
Свежий, намытый и благоухающий «кельнской водой» я уселся в экипаж и скомандовал Гавриле:
— Поезжай!
— Так куда же, барин? — спросил тот с некоторым удивлением. — Ты ж так и не сказал.
— Во дворец светлейшего, Гаврила. Во дворец светлейшего…
Глава 3
Что случается на некоторых аудиенциях с некоторыми камер-юнкерами
Стража у ворот дворца нас не остановила, и не покосилась даже. Похоже было, что светлейший князь не особо беспокоился о том, что на его жизнь кто-нибудь может совершить покушение, или же какой-то ловкий петербургский вор решит проникнуть в его жилище, благо что поживиться здесь было чем.
Двор был огромен, и здесь было полно кавалергардов. Они бродили туда-сюда, сбивались в небольшие компании, хохотали, ссорились, а какая-то особо рьяная парочка даже устроила потасовку на шпагах, и неизвестно еще во что бы это могло вылиться, если бы сотоварищи не угомонили их по-быстрому.
Такое обилие вооруженных людей моментально объяснило причину равнодушия стражи на воротах. Честно говоря, я вообще усомнился в ее необходимости, и списал ее наличие на обычную традицию.
Здесь на меня никто не обращал внимания, словно и не замечали вовсе. По закругленной лестнице я поднялся на высокое крыльцо, с трудом пробился через толпу хохочущих кавалергардов и остановился у широких дверей, по краям которой стояли еще два стражника. Так же, как и все, кто здесь присутствовал, на меня они даже не взглянули, а один из них, как мне показалось, даже дремал, низко надвинув на глаза шляпу.
Дважды дернув за шнур дверного колокольчика, я дождался, пока двери передо мной откроет крепкий лощеный дворецкий с очень равнодушным неподвижным лицом. Холодные рыбьи глаза его в первую очередь внимательно и неторопливо осмотрели пространство у меня за спиной, и только затем остановились на моем лице. Вперились так, что мне даже стало несколько неуютно.
— Камер-юнкер Сумароков на аудиенцию к светлейшему князю Черкасскому, — объявил я. — Явиться приказано не позднее девяти часов утра.
Ничего не ответив, дворецкий впустил меня внутрь, и глазам моим предстал огромный мраморный холл с таким множеством окон, что было там ничуть не сумрачнее, чем снаружи, под открытым небом. Мрамор блистал белизной, пол казался ледяным и очень скользким, и первые шаги по нему я сделал с большой осторожностью, чтобы не поскользнуться и не дай бог не грохнуться прямо на глазах у дворецкого. Но не поскользнулся все-таки — пол оказался скользким только на вид.
