— Да я уезжаю, Алешка.
Я немного опешил.
— Как уезжаешь? Куда? Позволь угадать, братец: тебе отпуск предоставили, и ты решил наконец навестить своих родных в Пскове?
С кислой миной Гогенфельзен снова мотнул головой.
— Никто мне отпуска не давал, Алешка. И может так сложиться, что родных своих я уже никогда и не увижу… Это как бог даст. А пока я просто хочу уехать из полка, покуда поздно не стало.
— А чего так? — обеспокоился я, уж начиная понимать, к чему клонит Гогенфельзен. — Или обидел тебя кто?
Мишка коротко хмыкнул.
— Ты же сам знаешь, Алешка: кто нас обидит, тот обиженным и останется! — и многозначительно прикоснулся к эфесу своей великолепной шпаги. — Но с той поры, как Лефорт застрелил императора нашего, так в голове у меня никого порядка нет. Кому я теперь служу и сам того не знаю. То ли государыне Марии Николаевне, то ли светлейшему князю Черкасскому, то ли вообще какому-то черту лысому… А ведь я никому из них присягу не давал, и в верности не клялся. Так что свободен я теперича от присяги своей. А служить братьям Орловым я не желаю, хотя и захватили они теперь всю власть в полку. Потому и решил уехать, чтобы спокойно с мыслями своими разобраться.
— М-да, брат… — я потрепал его по плечу. — Слышал я, что вскорости нового императора выбирать будут.
— Вот когда выберут, тогда я и присягну ему заново, да служить буду не хуже прежнего! — горячо заверил меня Гогенфельзен. — А принцессе сагарской Магде фон Ингельштром я служить не намерен. Не было такого уговора. И пусть Орловы хоть золотом меня с ног до головы осыплют, я за ними не пойду!
Тут и не поспоришь. Дело говорил Мишка Гогенфельзен. Правду истинную. Никто из гвардейцев присягу императрице Марии Николаевне не давал, и требовать от них преданности ей было делом сомнительным. Будь у императора законный наследник, то и вопросов не оставалось бы. Все знают правила престолонаследия, и оспаривать их никто не возьмется. Наследник для того и нужен, чтобы государство ни на час не оставалось без правителя, чтобы не образовался период безвластия, во время которого можно творить всяческие бесчинства и беззакония.
Была ли в том моя вина, или же не было ее, но род Трубецких остался без продолжения. Прервался он волею господа, или злого умысла светлейшего князя, а может и по моей нерасторопности — это уже не имеет значения. Мертвые — мертвы. А живым нужно думать о дальнейшей жизни.
— Друг мой Гогенфельзен, сейчас я поведаю тебе одну вещь, о которой пока мало кто знает, — сказал я, отводя глаза. — Орлов требует от преображенцев присягнуть императрице Марии Николаевне, покудова не народит она на свет белый наследника. Вот только не знает он пока, что никакого наследника уже нет. И самой государыни уже нет. Мертва она.
У Гогенфельзена челюсть так и отвалилась, благо что язык наружу не вывалился. Жмурясь непонимающе, он встряхнулся.
— Постой, брат… Как же так? Да с чего ты это взял-то⁈
— На моих глазах все и случилось. В моем собственном имении, что под Новгородом. Орлов правду сказал: это я помог ей бежать из столицы и дал убежище в своем доме в Светозарах. Государыня была в женской тягости, и целью моей было защитить ее от людей, которые не хотели продолжения рода Трубецких, а желали видеть на престоле новую династию. Однако все пошло не так, как надобно… Бесплотный демон хотел насильно увести ее «тайной тропой», но проход закрылся раньше времени, и государыне отсекло голову. Она действительно была в положении, но мальчик ли у нее родился бы вскорости, или же девочка — теперь можно только гадать. Вот только смысла в этом нет никакого.
Гогенфельзен совсем растерялся.
— А мне-то что теперь делать? — спросил он с обалделым лицом.
— А ничего делать и не надо, — ответствовал я. — Отводи коня своего в конюшни и возвращайся в казармы. И жди, пока на Поместном Соборе нового императора выберут. Это единственное, что ты можешь сделать. А мне с Гришкой Орловым переговорить надо бы. Подскажешь, брат, где его тут отыскать можно?
— Да в казарме он, с девицами чаи пьет. Ваську Чижова нынче кобыла покалечила, так Катерина Алексеевна с сестрицей своей Анастасией его врачевали. Челюсть ему по кусочкам в кучку собрали, а из глотки у него теперь горло гусиное торчит. Смотреть страшно. Гадают сейчас кузины твои, как с ним дальше быть, чтобы не помер совсем. Но что по мне, так лучше уж сразу насмерть, чем с гусиным горлом ходить.
— А это кому как, брат, кому как, — не согласился я. — Мы с тобой и знать не знаем, о чем думать будем, когда костлявая к нам свои руки протянет и жизнь из нас высасывать начнет. Думается мне, что тут не только на гусиное горло согласишься… Ты проводишь меня, или все же уходить решил?
— Провожу, конечно, как не проводить? Да и уходить теперь смысла не вижу.
Он взял лошадь за поводья, и мы пошли к казармам. Экипаж мой неторопливо телепался следом, Гаврила на козлах мерно раскачивался из стороны в сторону.
— А что — много в полку таких, как ты, нашлось? — полюбопытствовал я. — Я имею в виду тех, кто не пожелал присягнуть императрице и решил уйти?
Гогенфельзен громко шмыгнул носом.
— Да не особо, — подумав, ответив он. — Большинству все равно за кого караулы нести да на парадах маршировать. Многие вообще не понимают из-за чего весь шум-гам. Они полагают, что и без того государыне служить обязаны. А есть такие, как Ванька Ботов. Он и уйти бы хотел, да только гол как сокол, так что некуда ему уходить. За душой нет ни гроша. Если он сегодня уйдет, то уже завтра с голодухи разбойничать начнет. А там и до виселицы недалеко.
Теперь мне все стало ясно. Гришке Орлову не составило особого труда склонить полк на свою сторону. Большинство гвардейцев попросту и не поняли к чему их склоняют, потому как законы знали плохо и не видели разницы между службой императору и службой императрице. Для них все это было едино.
Несомненно, нашлись и те, кто прекрасно понимал, что означают все эти манипуляции, но чувствовали они, что за проявленную лояльность их могут весьма щедро наградить. А вот наказывать их в случае чего было особо не за что, потому как своей присяги покойному императору они не нарушали, а нового пока никто не выбрал. Так почему бы не поспособствовать законной государыне?
Когда мы подошли к казарме, уютно притаившейся в тени высоких берез, взору нашему предстала примечательная картина: двое расхлюстанных гвардейцев стояли друг против друга, уперевшись лбами, и рычали, как два озлобленных пса.
Однако, когда мы подошли немного ближе, стало слышно, что это не просто рычание — прорывались сквозь него и членораздельные звуки, смешанные с густым винным духом.
— Я за государя нашего туркам глотки резал! — рычал один из них — тот, у которого из-под покосившегося белого парика проглядывали рыжие пряди. — И за спинами ни у кого не прятался! И если ты, блевотина кошачья, еще раз скажешь, что я по трусости уходить собрался, я тебе язык вот этими пальцами вырву и на березу закину!
Говоря эти слова, рыжий гвардеец потрясал растопыренными пальцами перед вторым, у которого в короткую косичку на парике была вплетена роскошная золотая лента. Один глаз у того дергался сам собой, а в руке он сжимал длинный кинжал.
Сомнений не оставалось: мы были свидетелями ссоры, грозящей вот-вот перерасти в поножовщину.
— Ты кого блевотиной кошачьей назвал⁈ — прорычал второй. — Ты на кого пасть свою раззявил, паскуда рыжемордая⁈
Он пихнул рыжего лбом, отшатнулся, а затем положил ему пятерню прямо на лицо и с силой толкнул. Рыжий не упал. Не из той лейб-гвардия породы, чтобы от тычка падать. Расплывшись в страшной улыбке, он сжал огромный кулак, размахнулся от души и врезал обладателю кинжала точно в переносицу.
Того отбросило назад. Широкой спиной он заломал низкорослый кустарник позади себя и с шумом в него рухнул. Впрочем, тут же подскочил на удивление резво и выставил перед собой кинжал.
— Молись, Горохов, конец твой пришел!
