— В самом деле, братцы, ерунда какая-то получается, — вставил свое слово Беляк. — Получается, что шмыга в Соломянке поначалу только скот таскала, а потом поняла, что человечина повкуснее будет, и принялась людей направо и налево убивать почем зря?
— Ни черта ты не понял, брат Беляк! — сказал я.
Отодвинув скамью, я вышел из-за стола, снял с крюка свою перевязь со шпагой, надел через плечо, а за спину повесил меч Тихомира. Повернулся к воеводе.
— Добруня Васильевич, где говоришь в Лисьем Носе жители Соломянки остановились на ночь? Поговорить мне надобно кое с кем. По душам.
Добруня понял меня сразу же. Он одним глотком допил свою чарку, крякнул и тоже вышел из-за стола. Кольчугу свою, подранную вовкулаком (или же шмыгой, как теперь выяснилось), он уже, понятно дело, снял, и теперь щеголял в шитой красными узорами рубахе, подпоясанной кожаным ремешком с медным кольцом на боку для крепления ножен. Пригладив бороду, Добруня нацепил меч, и мы с ним вышли из дома.
Уже совсем рассветало, хотя солнце пока и не проклюнулось даже из-за городских стен. Наших лошадей у коновязи видно не было — должно быть, увели их работники на конюшню. Сновали вокруг люди, таскали какие-то тюки, корыта, вязанки дров. Похоже, что рабочий день в Лисьем Носу начинался с первыми лучами солнца.
Когда мы отошли от дома и по кривой улочке пошли вглубь города, нас догнал Кушак.
— Погодьте меня, — сказал он, пристраиваясь рядом. Отдышавшись, добавил: — Не могу спокойно пироги с квасом трескать, покуда невесте моей шмыга грозит. А вдруг как это дело у шмыги выгорит, и она моей Настеной обернется? Мне-то что тогда делать? Как же я узнаю, что это уже и не Настасья моя, а шмыга ужасная?
— Узнаешь, Кушак, обязательно узнаешь, — заверил его воевода. — Вот как ночью в полнолуние полюбишь ее покрепче, да заснешь потом сном крепким, вот тогда она брюшину тебе когтем своим острым вскроет и мордой волчьей в печень вцепится. Тогда-то ты все и узнаешь, Кушак. Да только поздно уже будет, потому как не поможет тебе уже никто. Так что с ентим делом нужно сейчас разобраться…
Воевода свернул в узкий проулок, едва протискивающийся меж высоких оград, за которыми виднелись острые крыши каких-то строений. Друг за другом мы проследовали проулком, затем повернули на улицу, с рядами бревенчатых бараков по обе стороны, и вывела нас эта улица к прямоугольной площади, венчающуюся длинным амбаром. Широкие ворота его были распахнуты настежь, у самого входа были привязаны несколько козочек. Одну из них старательно доила в невысокую кадушку крепкая баба лет двадцати пяти — двадцати семи.
Когда мы подошли к ней, она подняла на нас глаза, признала воеводу и лучисто заулыбалась.
— Утречко доброе, воевода-батюшка! Молочка козьего не желаете отпробовать?
Воевода покачал головой:
— Благодарствую, но уже досыта откушал.
Тут и я к ней обратился:
— А скажи-ка нам, добрая женщина, кузнец ваш, Сваржич, туточки еще, или уже в Соломянку отбыл?
— Дак здесь был недавнысь… До ветру ходил, а потом сызнова в амбар вернулся. Там и ищите.
Баба обтерла руки о подол, взяла кадушку в обнимку и налила из нее молоко в пузатую крынку. Протянула мне.
— На вот, испей, добрый молодец… — Она осмотрела меня с прищуром. — Одежка на тебе какая-то странная.
— Так я издалека прибыл сюда, добрая женщина.
Теплое молоко оказалось очень густым, жирным, и сделав всего пару глотков, я вернул бабе крынку.
— Благодарствую…
Мы вошли в амбар. Был он широким и очень длинным. Сотни на полторы шагов, не меньше. Несмотря на то, что окон здесь не было вовсе, а заменяли их лишь нечастые широкие промежутки промеж бревен, было тут достаточно светло. Пахло сеном и скотиной. Жители Соломянки, остановившиеся здесь на ночевку, уже проснулись. Бабы наскоро собирали скромные перекусы на расстеленных прямо на земле платках, дети еще нежились, с головой зарывшись в сено. Где-то в отдалении отрывисто кричал младенец, а мать его успокаивала.
— Сияна, дай ему сала кусок пососать! — гаркнул кто-то из мужиков. — В платок заверни и пущай чавкает!
— Да где ж я тебе сала здесь возьму⁈ — крикнула ему в ответ Сияна, баюкая младенца размашистыми движениями.
— Ну тогда палец вместо сала заверни! — загоготал мужик.
Ему вторили несколько глоток. Впрочем, смех этот быстро затих. Мы с воеводой и Кушаком прошли от ворот вглубь амбара шагов двадцать и только тогда остановились, осматриваясь.
— Мы ищем Сваржича, кузнеца из Соломянки! — сказал я громко.
На нас смотрели вопросительно. В амбаре стало очень тихо. Какой-то старик, сидящий на высокой охапке сена с коркой хлеба в руках, спросил хитро:
— А чегой-то он вам понадобился с утра пораньше? Лошадь подковать требуется? Так здесь у него ни гвоздей, ни молотка нету. В Лисьем Носе свой кузнец имеется, вот к нему и обращайся… Вот воевода знает, — тут старик признал, наконец, Добруню, — у него и поспрошай!
Воевода приветственно кивнул старику, подходя ближе.
— Тут дело личное, дед Живун, — сказал он. — Разговор у нас к Сваржичу имеется. Поспрошать кое-что нужно.
— О чем поспрошать? — живо заинтересовался дед Живун.
— А вот это уже не твое дело. Неча свой нос совать, куда не просят! Признавайся, где кузнец, не морочь мне голову!
Говорил воевода строго, такой тон у любого отобьет охоту спорить или же уходить от вопроса шутейными фразами. Вот и дед Живун сразу почуял серьезность ситуации.
— Ну так ведь… — начал он. И вдруг смолк, замер, поднеся корку хлеба к самому лицу. Взгляд его был направлен куда-то нам за спины, и мы все трое одновременно развернулись.
Я увидел только, как в ворота амбара кто-то очень быстро юркнул — только спину его и успел заметить, да лапти огромного размера. Кушак долго не размышлял, сразу же кинулся следом, а за ним, переглянувшись, и мы с воеводой.
Впрочем, толку от того, что Кушак выскочил за беглецом первым, было немного. Был он грузным и не особо проворным. В открытом бою сбить его с ног было бы непросто, и выстоять под его ударами смог бы разве что вовкулак, а вот в погоню я бы его отправлять не стал. А потому, ткнувшись ему в спину у самых ворот, оттолкнул в сторону, увидел в конце площади убегающего со всех ног кузнеца и кинулся следом за ним.
Я знал, что догоню его. Видно было, что человек этот достаточно крупный, но был он коротконогий, и бегал ничуть не лучше Кушака. На площади я его догнать не успел, но, когда он свернул на примыкающую улочку, я в конце концов настиг его и пнул по ногам, одновременно с этим с силой толкнув в спину. Кузнец пролетел несколько шагов вперед, рухнул на землю и кубарем прокатился еще пару саженей.
Я подскочил к нему, схватил за плечо и рывком перевернул на спину. Кузнец испуганно закрылся руками, думая, наверное, что я собираюсь его бить. У меня, впрочем, таких намерений не было и в помине.
— Эй, кузнец! — тяжело дыша, сказал я. — Ты чего убегаешь, как ошпаренный? Думаешь, у меня других дел нет, кроме как с тобой в догонялки играть?
— Да испужался я, — тоже тяжело дыша признался кузнец. — Чего это ты меня разыскивать взялся? Чего тебе от меня нужно?
— Поговорить надобно! — резко сказал я.
— Ну так говори, коли надобно…
Тут к нам подбежали наконец и воевода с Кушаком. Кузнец их признал, но по нему не видно было, чтобы он им сильно обрадовался. И вообще, вид него был какой-то поникший. Серый у него был вид, скорбный какой-то. Ну, а чего тут удивляться: дочь родную не так давно схоронил!
Было кузнецу уже изрядно за сорок, и хотя телом он был крепок еще, но лицом совсем иссох. По впалым щекам шли сверху вниз длинные морщины, теряясь в куцей бороде.
— Утречко доброе, Сваржич, — подойдя, сказал воевода и протянул кузнецу руку.
Тот взялся за нее и поднялся с земли. Искоса глянул на Кушака и поклонился нам всем троим.
— Ну что, кузнец, — сказал я, — в амбар вернемся, или же здесь поговорим, чтобы не слышал никто?
