Но жара не было. Однако Марьица начала быстро худеть, со двора уже почти и не выходила, только если до колодца. А однажды шла с коромыслом, на котором два ведра полные висели, в калитку вошла, да так у самого крыльца и упала вместе с ведрами. Всю воду разлила, сама с ног до головы облилась.
Вот тогда-то и понял Сваржич, что дело плохо. С того самого дня Марьица даже из дома выйти уже не могла, на свежем воздухе у нее голова кружилась и падала бы она наземь, если бы Сваржич ее не придерживал. Все больше лежала теперь Марьица, почти ничего не ела и очень мало пила. Румянец задорный исчез, а кожа стала белая, местами даже прозрачная, и сквозь нее стали видны синие жилки.
Тогда кузнец ведунью в дом привел, и какие деньги были, все ей отдал, лишь бы она Марьицу на ноги поставила. Свияра ее звали в Соломянке. Ведунья пошептала над Марьицей какие-то сложные заклятья, велела кормить девку свежей печенью, лишь слегка для вкуса с луком тушеной, да поить соком из ягоды. Деньги взяла и ушла.
Рецепт Свияры был, может быть, и полезный, да только где бедному кузнецу печень свежую достать? Пришлось козу заколоть. Но сколько там печени в той козе? А впрок сильно не запасешься, ведь лето на дворе.
А Марьице становилось все хуже. Поначалу вроде бы и замаячила надежда — заприметила Аграфена румянец на щеках у падчерицы, но кормить ее больше было нечем, и Марьица вновь захирела.
И тогда Сваржич решился на то, о чем раньше и помыслить даже не мог. Особо темной ночью прокрался он соседям в хлев, перерезал овечке глотку и выволок ее за ограду. И уже там вырезал ей печень. А чтобы никто не догадался, что это человеческих рук дело, он изрезал всю овечку на куски разные, разбросал их повсюду, а внутренности по ветвям развешал, как это обычно вовкулаки делают.
Вот так и пошла молва о том, что в лесу рядом с Соломянкой поселился вовкулак. А Марьице порой становилось чуть лучше, и тогда Сваржич воодушевлялся, веселел, даже шутить пытался. Но облегчение к Марьице приходило ненадолго, и она вновь хирела пуще прежнего, а Сваржич опять отправлялся на поиски свежей печени.
В скором времени слухи о вовкулаке дошли до самого Лисьего Носа, сам воевода ими заинтересовался. Да тут горе случилось — померла Марьица, одолела ее болезнь. Высохла вся, в тростинку превратилась. Похоронили ее, а тут и воевода Добруня Васильевич из Лисьего носа нагрянул с расследованием. Ходил повсюду, в каждый дом заглянул, все расспрашивал да выведывал — в общем, следствие наводил.
Отплакал свое Сваржич, да и замкнулся в себе, вообще со двора ни на шаг не ходил. В кузне только своей с утра до вечера железяками бренчал. И вот как-то под вечер заглянул к нему в кузню сосед его Тугоух. Сваржич сразу заподозрил неладное, как только глянул на него. Но было ему все равно, что скажет пахарь, потому как после похорон драгоценной своей Марьицы ему вообще стало на все плевать.
— Чего тебе надобно? — грубовато спросил Сваржич, крутя щипцами в горне заготовку для подковы. — Выкладывай и убирайся отколь пришел.
Тугоух то ли не расслышал столь грубого обращения, то ли просто решил не заострять. Почесав затылок, он сказал:
— Я вот что пришел к тебе, Сваржич… Все, конечно, сочувствуют твоему горю, и Марьицу всем очень жалко. Уж больно ладная девка была. Да только сказать я хочу, что знаю: это ты скотину в Соломянке воровал. И овечку мою тоже ты зарезал…
Сказав это, он со вниманием уставился на Сваржича, наблюдая за его реакцией. Но тот невозмутимо уложил раскаленную до красна подкову на наковальню и принялся долбить по ней молотом: бах, тук-тук… бах, тук-тук… На Тугоуха он даже не смотрел.
— Тебя мой сынок заприметил, Тимошка, — продолжил тогда Тугоух. — Говорит, что ты овцу потрошил и плакал при этом. И понял я тогда, что не для себя ты эту овечку украл, а чтобы Марьицу свою выходить. Наказал я Тимошке, чтобы он об этом никому не говорил, а на следующий день сам же слух и пустил, что это вовкулак ко мне в хлев забрался. А потом и другие этот слух подхватили. Да ты и сам старался, чтобы все это на дело когтей вовкулака было похоже. Мясо себе и не брал даже, только печенку и уносил.
Тут кузнец впервые глянул на гостя из-под лохматых чуть подгорелых бровей. Слегка заинтересовано так: мол, говори уже скорее зачем пожаловал. И Тугоух, похоже, его понял.
— Так вот, я чего пришел, — спохватился он. — Ты не беспокойся, Сваржич, и живи дальше спокойно. Я понимаю, что нужда тебя заставила скотину по соседям воровать, а не жадность… Но это не должно больше повторяться, Сваржич! Ты слышишь меня⁈ Если еще хоть одна скотина в Соломянке пропадет, то я сразу же обо всем и расскажу честному люду. А Тимошка мои слова подтвердит. Да и ты сам отнекиваться не станешь, не в твоем это нраве!
Пахарь еще постоял рядом с кузнецом, посмотрел, как тот постепенно из кривой заготовки самую настоящую подкову делает, но никого ответа от него так и не дождался. Ушел восвояси.
И той же ночью, — а дело было на седмицу — услышал у себя во дворе Сваржич какой-то непонятный шум. Волнительно ему стало: а вдруг как воры к нему пожаловали? Может кроме Тугоуха еще кто-то из жителей Соломянки прознал, что это он скотину у людей уводил, да отыграться на нем решил? Во только скотины у него не осталось более. Так что же тогда воры забрать у него решили?
Наказав испуганной Аграфене лежать тише воды ниже травы, Сваржич натянул штаны и скользнул на двор, держа в руке кочергу, как дубинку. Но во дворе никого не было. Шум шел из кузни. Он был негромкий, но в ночи слышен совершенно отчетливо: бах, тук-тук… бах, тук-тук…
Казалось, воры пробрались к нему в кузню, но вместо того, чтобы умыкнуть инструмент, они решили немного испытать себя в кузнечном ремесле.
Бах, тук-тук…
Сваржич бесшумно прокрался до кузни и одним прыжком заскочил в распахнутые ворота, подняв над головой кочергу, чтобы в случае чего успеть ударить вора. Да так и замер с поднятой рукой. А потом пальцы его разжались сами собой, и кочерга упала наземь, ударив его по ноге.
Но боли кузнец не почувствовал. Он вообще перестал что-либо чувствовать, потому что стояло перед ним жуткое чудовище, похожее на огромного волка, вставшего на задние лапы и отрастившего на лбу рога. Это чудовище неумело сжимало в лапе молот и легонько стучало им по наковальне: бах, тук-тук.
И понял Сваржич, что чудище это пришло по его душу. Так, наверное, проявляется наказание господне за все те преступления, которые он совершил против своих же соседей. И совершенно без страха приготовился к тому, что чудовище его сейчас убьет одним взмахом гигантской лапы с длинными и очень острыми когтями…
Но никакого смертоубийства не случилось. Чудовище не стало нападать на кузнеца, и тем более рвать его на куски. Очень аккуратно, даже с какой-то заботой, оно вернуло молот на наковальню и приблизилось к Сваржичу. Положило свою когтистую мохнатую лапу ему на голову и приблизило к самому лицу свою отвратную морду, воняющую псиной и сырой землей.
Сваржич подумал, что этот ужасный вовкулак сейчас лязгнет челюстями и враз откусит у него половину головы. Но ничего подобного не произошло. Вовкулак как-то очень нежно погладил кузнеца по голове, а Сваржич вдруг заглянул в его глаза — круглые, темные, бездонные.
И вдруг узнал эти глаза! Нет, не так — он узнал не сами глаза, потому что они все так же принадлежали страшному чудовищу, способному убить кузнеца одним движением лапы. Он узнал взгляд. Потому что это был взгляд Марьицы, дочери его ненаглядной.
— Марьица, это ты? — прошептал он.
Но чудище, понятно дело, не ответило, потому что говорить человеческим языком не умело.
— Как же так, Марьица? Ты же умерла… Я сам видел… Я хоронил тебя… А может я просто сплю, и мне это все снится? И вовсе не стала ты никаким чудовищем, а все так же лежишь в сырой земле, мертвая и холодная?
Вовкулак отпрянул от кузнеца. А потом вдруг издал громкий крик — совсем как плачут дети — и отпрыгнул вглубь кузни, в самую темноту. Глаза его загорелись красным, и даже длинные всполохи оставались за ними во тьме. Продолжая кричать, вовкулак прыгнул на стену, оттуда на потолок, затем соскочил на пол и вылетел прочь из кузни.
