— Уж давай лучше здеся, — сказал Сваржич. — Что за вопрос у тебя такой срочный, что рано по утру человека пришлось беспокоить?
— А ты сам не догадываешься? — хмуро спросил Добруня.
— Есть у меня мысли разные, но не чаю какие из них верные, а какие нет, — признался кузнец. — Так что лучше будет, если вы сами спрашивать будете, а уж я отвечу, чего знаю.
Тут к нему шагнул Кушак, и уже набрал к грудь воздуха, чтобы чего-то спросить, но я остановил его, подняв руку, и сказал:
— Сегодня ночью, Сваржич, мы все втроем, и с нами были еще Беляк, чародей призрачный да сестрица моя Настя, ночевали в Соломянке…
Я обратил внимание, как после этих слов кузнец побледнел. Только что он был серым, а тут вдруг стал пепельным, а на шее красные пятна проступили.
— А чего ж вы там делали? — пробормотал он, отводя взгляд. — Всем известно, что в ночь на седмицу в Соломянке лучше не появляться, потому как туда вовкулак приходит… Только тот, кому жизнь не мила, в ночь на седмицу там ночевать останется!
Я нарочито весело рассеялся и хлопнул кузнеца по плечу, отчего тот вздрогнул. Но не хлопок мой был тому причиной — не такой уж он вышел и тяжелый, — а само мое прикосновение. Словно рука моя была раскалена, и обожгла тело кузнеца прямо через грубую холщовую рубаху.
— А нам не страшно, Сваржич, не страшно! — воскликнул я. — Или ты думаешь, что четверо богатырей и маг, в битве убиенный, испугаются какого-то там вовкулака? Ты думаешь, они в доброй драке одолеть его не смогут, и не изрубят на куски мечами своими, «на бритву» заточенными?
Кузнец пошатнулся. Взгляд его замутился, и мне показалось, что он сейчас упадет, и потому придержал его за руку. Возможно, именно поэтому кузнец и не упал, а в следующее мгновение пришел в себя, испуганно глянул на нас по очереди и едва слышно пролепетал:
— Что… Что вы сделали? Убили?
— А ты не рад? — спросил воевода. — Все жители Соломянки уже давно меня просили раз и навсегда решить этот вопрос, да все руки не доходили. То с разбойниками разбирался, то дружину для Истислава собирал. Но монеты, чтобы заплатить охотнику за нечистью, в Соломянке так и не нашлось, и потому мне все-таки пришлось самому за это взяться. Мне да помощникам моим, Кушаку с Беляком. Они добрые витязи, немало врагов на своем веку извели. Разбойнички местные их жуть как боятся! Чего им стоит какого-то мерзкого вовкулака в куски изрубить? Тем более, что у них приманка хорошая оказалась: девица проезжая вызвалась в старостином доме посидеть, чтобы вовкулак на ее дух пожаловал… И он пришел, Сваржич, пришел!
Воевода изобразил небывалую радость, а чтобы добавить эмоция градуса, вытащил из ножен меч и потряс им прямо у кузнеца перед носом.
— Убили мы того вовкулака, — сказал я жестко, не отводя взгляда от лица Сваржича. — Он хотел сестрицу мою утащить с собой, даже крышу в старостином доме проломил, но мы его догнали, лапы поотрубали, а потом и головенку — тюк, и с плеч долой! Груда мяса от вовкулака только и осталась.
Кузнец стал похож на гипсовую статую — такой же неподвижный и белый, как первый снег. А потом губы его мелко затряслись, щеки дрогнули, и я увидел, как из одного глаза выкатилась мелкая слезинка и покатилась прямо по морщине.
— Убили… — прошептал он. — Убили…
— А может и не убили вовсе! — заявил я. — Не похож он был на убитого, верно, Добруня Васильевич⁈
— И то верно, — согласился воевода. — Может и не убили.
— Вот и я сомневаюсь, — сказал Кушак, хотя он и сам мало что понимал из нашего разговора. Не смекнул он пока в чем тут дело. Мечом и булавой он здорово размахивал, и из лука стрелял наверняка метко, но распутывать преступные замыслы обучен не был.
А Сваржич мелко затряс головой. Глянул на нас с надеждой.
— Как же так-то, люди добрые? — голос его стал сиплым и каким-то суетливым. — Как же так? Неужто вы и сами не знаете, убили вы того вовкулака или нет? А может убили, но не насмерть? Может он сейчас раненый где лежит⁈
Глаза его выпучились и смотрели на меня с разгорающейся надеждой. И теперь я уже совершенно точно знал, что догадка моя оказалась верна.
Я пятерней взял кузнеца за затылок и коротко встряхнул.
— Есть у меня большие сомнения, Сваржич! — я кулаком стукнул себя по груди. — Засели вот тут и покоя мне не дают…
— Это ж какие у тебя сомнения, княже? — услужливо спросил кузнец.
— Сдается мне, что это и не вовкулак был вовсе. Рогатых вовкулаков пока никто не видывал, да и не кричат они, словно дети малые. Так кричать может только другая нечисть.
— Это какая же? — Сваржич напрягся.
А я еще крепче сжал его затылок и притянул его к себе, почти уткнулся лбом в лоб.
— Так кричит… шмыга, — сказал я. — Тебе известно, кто такая шмыга, Сваржич?
Кузнец не ответил. Только помотал головой и сжался весь, сразу став каким-то маленьким, щуплым.
— А знаешь ли ты, Сваржич, чем шмыга отличается от вовкулака?
И снова он испуганно замотал головой.
— Врешь ты мне, Сваржич! Все ты знаешь и все ведаешь, только признаться боишься. Потому как пришлось тебе скотину у соседей воровать, чтобы ее печенкой дочку свою больную, Марьицу, кормить… Верно я говорю? А, Сваржич?
И я снова его встряхнул. А кузнец… вдруг заплакал! Сначала только плечи его затряслись, мелко-мелко так, в лихорадке будто, а потом и челюсть задрожала, из глаз слезы ручьем потекли, а изо рта вырвались отрывистые всхлипы.
Тогда я отпустил его и ободряюще похлопал по спине.
— Ну-ну, кузнец, ты нюни-то не распускай! И не держи в себе тайну-то свою. Не ровен час, сожрет она тебя изнутри, и даже видения бесплотного от тебя не останется, а только злоба да страх… Рассказывай, а мы послушаем!
— Да с чего начать-то? — всхлипнув, спросил Сваржич.
— А ты начни так: «Дочь моя, Марьица, всегда была здоровенькой и крепкой, да вот однажды она заболела…» — посоветовал я.
Глава 19
О чем рассказал кузнец поутру в Лисьем Носу
Марьица и впрямь всегда была здоровенькой и крепкой. Веселой такой девицей. Парни на нее засматривались, но кузнец их близко к дочери не подпускал. Жену свою он схоронил рано, и сам долго еще потом бирюком жил, только о Марьице и заботился.
Снова женился Сваржич только годков через семь, когда Марьица уже в девицу превращаться начала. Потому и женился, наверное, что не знал как с девицами расцветающими обходиться следует, и даже подсказать ей ничего толкового не мог. Так что тайную мысль он преследовал, что жена новая поможет Марьице в этом. А может и вовсе подружкой для нее станет, потому как и не особо старше была жена новая, всего-то на восемь годков. А что такое восемь годков? Тьфу — пустяк сущий!
Но тут Сваржич просчитался. Жена его новая, Аграфена, подружкой для Марьицы не стала, и ссориться они начли с самого первого дня. Все не нравилось Аграфене в Марьице — и смех ее, и нрав свободолюбивый, и красота, которая заставляла вздыхать всех парней в Соломянке.
Очень часто бранила Аграфена Марьицу. И даже полотенцем, бывало, стегала, но это Сваржич сразу же пресек — даже кулаком по столу стукнул. Понимал он, что стоит только в малом попустительство дать, как оно разрастаться начнет, а вслед за полотенцем и скалка с ухватом в ход пойдут.
После вмешательства кузнеца Аграфена с Марьицей в открытую ссориться перестали, чтобы Сваржича не злить почем зря, и только поддевали друг друга от случая к случаю. Марьица же расцветала с каждым днем, становилась все краше и краше. Сваржич уже было решил, что скоро найдет для дочери жениха подходящего и замуж ее отдаст, и уж тогда в его доме наступит лад да мир. Понимал он, что две хозяйки в одном доме не смогут ужиться, а тем более, если это мачеха с падчерицей. А замужество Марьицы все решит само собой.
И даже жениха подходящего Сваржич приглядел, да тут беда с Марьицей случилась — заболела она. Сначала-то и не поняли ничего — просто невеселая несколько дней ходила девка, не смеялась и не болтала. Даже Аграфена заподозрила неладное и стала расспрашивать Марьицу: все ли с ней в порядке, почему невеселая такая, почему с девками другими по вечерам гулять не бегает? Даже лоб у нее губами трогала — проверяла нет ли жара.
