Признаюсь, если бы мне предложили подобную махинацию, я бы трижды подумал, но в итоге все-таки отказался бы. Не-ет, братцы, не по мне такое соседство! Может быть, моя душа и не самая лучшая, не самая чистая и уж далеко не святая, но она — моя! Ей вполне уютно в моем теле и никакого соседства ей там не надобно. Пусть и временного.
Это как пригласить в свой дом гостей и встретить их в голом виде! Столь же нелепо, неуместно и стыдно. А уж как к такому предложению отнесется Настя, я и представить боюсь. Скандал будет великий, без всяких сомнений. Она и без того меня не очень-то жалует, а после такого предложения вообще за сумасшедшего считать начнет.
Спорить не стану — как начинающему чародею подобный опыт мне кажется весьма занимательным, интересным и даже полезным в плане познания глубин человеческой души. Но Настя — не чародей, а достаточно строптивая, капризная и скандальная девица, и на познание глубин душевных ей плевать с высокой колокольни.
Так что пущай Сваржич сам ей подобные предложения делает. Я, пожалуй, на такое не решусь.
Сказав об этом кузнецу и прихватив его с собой, мы отправились обратно в дом воеводы. Расава с Настей встретили нас в горнице, оделив вошедшего последним кузнеца подозрительными взглядами. Беляк лежал на скамье в углу и мирно похрапывал. Тихомир неподвижно стоял у стены, похожий на статую в императорском саду. Он даже почти не светился.
— Тут эта… — неопределенно сказал воевода и вытолкнул кузнеца на середину комнаты, к столу. — Такие дела, значит… Шмыга эта соломянская оказалась девкой тамошней, Марьицей, дочкой Сваржича… — Воевода хлопнул кузнеца по плечу. — И, значица, чтобы покончить со всеми ентими безобразиями, надо бы душу Марьицы в Зеркальный храм доставить для ритуала магического… Вот и подумали мы: коль уж все равно вы путь туда держите, то может и душу девичью с собой прихватите? А? Что скажете, Настасья Лексеевна?
Настя с Расавой переглянулись с легким недоумением, а потом Настя пожала плечами.
— Ну-у, надо так надо, — отозвалась она. — Почему бы и не прихватить с собой? Душа — она, знаете ли, лишней не будет! — Настя хохотнула. — Да и не думаю я, что она слишком тяжелая, душа-то!
— Да, не особенно тяжела ноша, — согласилась Расава. — Только непонимание у меня есть, Добруня Васильевич. Разъяснение небольшое требуется… А как же вы эту душу-то с собой понесете? В котомку ведь ее не положишь.
— Да! — Настя снова коротко хохотнула. — В котомку-то не положишь! Душа ведь, а не пирожок с грибами.
— Это верно, — кивая, подтвердил воевода. — Не пирожок. Для души котомка особая нужна. Тело другой девицы сгодится, особливо, если самой шмыге это тело приглянулось. Вот мы о вас и подумали, Настасья Лексеевна…
Сказал это Добруня и сразу отступил подальше, в тенек, чтобы на виду только Сваржич и остался. Настя сидела замерев, хлопая на кузнеца глазами. Потом глупо хмыкнула и потрясла головой.
— Постой-ка… — сказала она. — Это как же так? Не понимаю я… Вы хотите, чтобы душа Марьицы в мое тело вселилось, что ли? И я вместе с нею телепалась до самого Зеркального храма?
Она так и вперилась в меня острым как пика взглядом, но я поторопился укрыться за спину воеводы. И тогда, потеряв из вида того, на кого можно было бы выплеснуть свое возмущение, Настя уставилась на Сваржича. А тот долго не думал — сразу на колени перед ней грохнулся. Моляще сложил руки на груди.
— Настасьюшка! — всхлипнул он. — Краса ненаглядная! Не откажи, не подумавши и не взвесивши! Ты же величайшую милость всей Соломянке окажешь. Да что там Соломянке — всему Лисьему Носу, потому как шмыга злобная одной Соломянкой не удовлетворится и не сегодня завтра в город нагрянет… Не откажи! Смилуйся! Ведь в твоих это силах, Настасьюшка!
И говорил он все это так проникновенно, с такой неподдельной искренностью, что я, грешным делом, подумал: если бы это меня он так упрашивал, то я бы, пожалуй, согласился. Да еще голос дрожит, слезы крупные как горох по щекам катятся. Того и гляди, вся горница влагой наполнится…
По Настиному виду я понял, что и ее своими словами Сваржич пронял. Перестала она взглядом рыскать, чтобы найти на ком бы свое возмущение выместить и задумчиво нахмурила брови. Сваржич, замерев на коленях все в той же молящей позе, терпеливо ждал ее ответа.
Настя спросила:
— А что случится в Зеркальном храме? Ее душа уйдет из меня навсегда?
— Навечно! — с горячностью заверил ее Сваржич.
— Вот те крест, — подтвердил воевода, перекрестившись.
Настя еще немного покусала губу в сомнении, а потом махнула рукой:
— Хорошо, согласна я. Тело у меня крепкое, — она похлопала себя по бокам. — Такого и на две души хватит… на время-то!
— Такого-то тела и на три души хватило бы! — обрадованно сказал Добруня.
Настя сразу же прищурилась на него с подозрительностью.
— А не ты ли говорил, что я такая тощая, что того и гляди помру? — спросила она недовольно.
Воевода замахал на нее руками.
— Так ведь ошибался я, Настасья Ляксеевна! Каждый может ошибиться, когда сути человека не знает, когда не раскрылся еще перед ним человек-то! А когда раскроется, так сразу и видно становится: три души в нем уместится, или же там и для одной места мало!
— Это ты ловко выкрутился! — одобрила Расава его слова. — Это ты молодец. Но вы бы поспали хоть толику малую, прежде чем снова в Соломянку отправляться. Всю ночь ведь глаз не сомкнули, сморит вас ненароком в самый неподходящий момент.
Расава как в воду глядела. Едва она произнесла эти слова, как я понял, что глаза у меня закрываются сами собой, и лишь большим усилием воли мне удается вновь и вновь поднимать отяжелевшие веки. Просто необходимо было поспать хотя бы пару часов. Никуда теперь Марьица из своей могилы не денется. Шмыги выходят на свою охоту только по ночам, а день пока что даже и не вступил в свои права. Тем более, что до Соломянки тут рукой подать…
От небольшого сна отказываться никто не стал, а когда же немного выспались, то умылись холодной бодрящей водицей, перекусили остатками недавней трапезы и отправились в путь. Сваржич ушел в Соломянку раньше, вместе со своей Аграфеной. Ехали мы в основном молча, даже не переговариваясь, так что слышно было, как громко хрустит Беляк морковкой, прихваченной со стола.
Кладбище мы приметили еще издали. Пригорок, на котором оно располагалось, был ярко освещен солнцем и весь ощетинился крестами, походя на огромного притаившегося ежа. Огорожено кладбище не было, а дорога шла вокруг пригорка, огибая его от кончика носа «ежа» до самого его хвоста.
На пригорок этот имелся сверток с основной дороги. Мы съехали на него, и сразу же по обе руки от нас потянулись могилы. Поначалу они были совсем старые, заросшие травой, с гнилыми покосившимися крестами, а то и вовсе без них — упали от старости. Когда же мы поднялись выше, то могилы пошли более ухоженные, да и кресты уже стояли прямо. Похоже, что хоронили здесь умерших уже не так давно, и за могилами здесь было кому ухаживать.
Добруня Васильевич знал, в каком месте кладбища ныне хоронят умерших, и потому вел нас довольно уверено — сперва по основной дороге, а потом и по кривым тропам промеж могил. И скоро мы уже остановились рядом с очень свежей могилой, над которой возвышался совсем еще новенький деревянный крест.
— Здесь, — уверенно сказал Добруня, перекинул ногу через шею лошади и грузно соскочил наземь. Даже земля содрогнулась.
Все остальные тоже спешились, встали вокруг могилы. Беляк отцепил от седла припасенную лопату и воткнул ее в землю у самого изголовья. Я даже вздрогнул. Отчего-то мне показалось, что и Марьица там, под землей, тоже вздрогнула от такой бесцеремонности.
— Да цыть ты! — прикрикнул на Беляка воевода. — Покойницу, чай, откапывать собрался, а не репу сажать. С уважением надобно, с уважением! Помолимся все вместе, православные. Не забавы ради мы эту могилу раскапываем, а чтобы колдовство злое искоренить…
Все потупились и принялись шепотом молиться. Настя тоже бормотала, но я никак не мог узнать той молитвы, которую она читала. Похоже было, что она просто повторяла по кругу одно и то же: «Отче наш, иже еси на небеси». В молитвах она явно была не сильна.
