Меж двух огней (СИ) - "Lt Colonel"

Я не вдавался в подробности, но реманы не торговали друг с другом без посредников, поскольку не признавали друг в друге государств, лишь свору варваров. Опрометчивая позиция, особенно для восточного осколка, у которого не было выхода к морю. Реманы решили конфликт интересов типичным людским двоемыслием: на территории Пфендалльского герцогства они видели в своих врагах аглорцев, а значит, запреты не имели силы.

Меня слабо интересовали торговые выверты далёких государств, однако именно в герцогстве по какой-то причине остановился Владминар. И Владминар поможет мне освободить Веронику. Остальное было фоном.

Сухо стрельнуло дерево, пожираемое огнём. Я вздрогнул, подбросил пламени новых веток и пошевелил угольки, взметнув в воздух сноп оранжевых искр. Две искорки не исчезли — разрослись, выступили из темноты, и к костру подошла Пандора. С её пояса свисала тушка куропатки с неестественно изогнутой шеей.

Вампирша порылась в вещах, извлекла кружку. Обнажённая сталь поймала отблеск огня, и из рассечённого горла полилась кровь. Дождавшись, когда кружка наполнится, Пандора облизала кинжал и бросила тушку мне — знак, что за мной свежевание. Вздохнув, я поставил наполненный водой котелок, в котором купались немногочисленные овощи, на жердины и принялся ощипывать птицу. Вампирша села спиной к пламени и, периодически прикладываясь к кружке, задрала голову — к двум лунам, что бросали вызов сгустившемуся вечеру.

— Одна синит, другая желтит, — сказал я, чтобы отвлечься от неприятного занятия, — разве не странно?

— У людей есть легенда.

Я подождал продолжения, но его не последовало.

— Какая?

— Большая луна, зовущаяся Маад, плавает в безбрежной пустоте. Ей — а вернее, ему, ибо Маад обладает мужской сутью, — ему бесконечно одиноко, ведь поблизости живёт нечто, что не отвечает на вопросы, — нечто невероятно большое и безгласное. Маад рассылает вокруг себя призывы, остающиеся без ответа. Пылинки звёзд далеки и тихи, они перемигиваются между собой, не впуская чужака в свои разговоры. Маада погружается в скорбь, и бури терзают его. Так он влачит бытие, пока его внимание не привлекает писк. Он приглядывается — и видит, что его сосед хранит на себе странных существ, что обладают волей. Их суета развлекает Маада, их любовь восхищает его. Он обращается к ним, но безуспешно — послания пугают существ. Они не понимают его. Он смотрит, как существа цепляются друг за друга, находят утешение в другом комочке воли и плоти, и одинокость поднимает в нём зависть и гнев. Маад обрушивается на соседа ветрами и волнами. Существа умирают. Эти существа — люди, а среди них ходит Векхцвайн, сияющий светом. Он возносится к Мааду и спрашивает его, за что тот губит людей. Маад отвечает, что люди оскорбляют его радостью, когда он горюет; единством, когда он одинок; жизнью, когда у него нет жизни. Векхцвайн спускается, но не идёт к людям. Он находит горную гряду в необитаемых землях и вырывает её, чтобы скатать в шар и бросить Мааду. Печаль Маада, отчаяние Векхцвайна, смерти людей — всё это даёт новую жизнь, и жизнь эта зовётся Аев, малая луна, обладающая женской сутью. Маад говорит с ней, Аев отвечает, и в пустоте небес возникает любовь. Так Векхцвайн спасает людей.

Рассказ Пандоры показался мне суховатым, но я списал это на её странную манеру говорить.

— Красиво.

Вампирша не ответила. Она допила кровь и теперь трясла кружкой, вытряхивая на язык последние капли.

— А какие легенды ходят среди твоего народа?

— Мой народ? Я перворождённая. У меня нет легенд. Это одна из глупостей, которыми себя пичкают люди, боящиеся правды и объясняющие иносказаниями то, что не вмещается в их разумы. Но это не ваша вина, — покровительственно добавила она, будто это всё объясняло.

— А чья?

— Векхцвайна, Айемсии и Сехта.

Я как раз заканчивал выскребать потроха, и возня с кишками сделала меня сварливым.

— Утверждаешь, что не веришь в легенды, а сама ссылаешься на богов, — фыркнул я, вживаясь в шкуру прожжённого атеиста, — Боги — это инструмент познания, которым люди испокон веков стремились объяснить то, что происходило вокруг них.

— Тогда вини меня, любимый, — засмеялась Пандора. Я растерялся: ожидал возмущения, споров, очередной порции вампирского высокомерия, но только не такой бессмыслицы.

— При чём тут ты?

— Я перворождённая, — Пандора сполоснула кружку, подошла ко мне и забрала вырезку. Бросила её в успевшую вскипеть воду. Вслед за мясом полетела щепотка соли.

— Вампир. И что?

— Перворождённая.

— В чём отличие?

— В том, что я — это я, а остальные — это остальные. Я — это точка настоящего, а другие — налипающие на неё выдумки.

— Готов поспорить, такой же ответ даст любой вампир.

— Зачем спорить? Будто мне есть дело до их фантазий.

Я решил, что эта ночь подходит для откровений. Раз уж разговор естественным образом завернул в мировоззренческие дебри, грех этим не воспользоваться.

— Почему ты не говоришь о прошлом? Старательно обходишь его, а когда прижимает — говоришь так, словно оно происходит прямо сейчас.

— Потому что прошлое — эта такая же людская выдумка, как легенды или память. Следствие вашей ущербности, неполноценности сознания. Вы смотрите на мир, закрывая один глаз и щурясь другим, — и удивляетесь тому, какой он уродливый. Умиляет и утомляет.

— Разве память — это не прямой продукт прошлого? А отрицать существование прошлого… — Я покачал головой. Вдруг шутит?

— Точка остаётся безмерной величиной, даже когда увеличивается для стороннего наблюдателя. С точки начинается сущее, чтобы замкнуться в ней же. Потому-то я — единая и неделимая, здесь и здесь, маленькая-я среди распускающихся почек, дающая клятву Векхцвайну, Айемсии и Сехту, я у Томаса и я с твоим кинжалом, я у твоей шеи и я над твоей едой. Происходящее неделимо и непрерывно. Вы рубите его на кусочки, шинкуете грубой поделкой, которую зовёте временем, забываете своё Я и называете то, как теряете себя, — прошлым. Такова ваша природа, роковой изъян. Может ли слепой читать ночь по свету лун?

— Не уверен, что с этим справится и зрячий, — проговорил я, — Выходит, ты помнишь всё, что когда-либо случалось с тобой?

— Глупый вопрос, — передёрнула плечом вампирша и протянула мне тарелку с ложкой, — Пробуй похлёбку.

Похлёбка вышла сносной, и я, воздав благодарности за ужин, быстро прикончил её.

— Вот что, — сказал я, утолив голод, — если ты такая распрекрасная точка, то как ты объяснишь мир до того, как родилась? Тебя ещё не было, чтобы впитывать события, а что-то уже происходило. Иными словами, есть чёткое разделение: мир до тебя и мир с тобой. Прошлое и настоящее, и прошлое ты не застала.

— Богословы смешно ругаются, когда доходит до этого, — заметила Пандора, — Им приходится примирять свои убеждения с тем, что говорю я.

— Ты и… вампиры? — Должно быть, Пандора почувствовала, как в последний момент «другие» уступило место паузе. Она надулась.

— Мир — продолжение меня, а я — начало мира. И никак иначе. Мир существует, пока я держу глаза открытыми, и нет ничего до меня.

— А если тебя убьют?

Пандора расхохоталась — задорным смехом существа, целиком уверенного в своей правоте.

— Убить? Меня? Я и есть мир. Что от него останется, если я умру? Моё дыхание приводит в движение судьбу. Вот почему, — она успокаивающе погладила меня по руке, словно я нуждался в утешении, — я бессмертна. И это неоспоримая истина, потому что я перворождённая.

По спине пробежали колкие мурашки. Какой бы ни была логика других рас, проникнуться солипсическим бредом или списать его на культурные различия чертовски трудно. И тут оставалось выбирать из двух зол: либо я путешествовал в компании с сумасшедшей, либо вампиры отстояли от людей куда дальше, чем я полагал сначала, и их едва ли можно было причислить к проклятой ветви человечества или чему-то в этом духе. Что не делало их меньшими психами. Комплекс бога, возведённый в абсолют целым видом, — эволюция должна была исправить свою ошибку задолго до моего появления на Мельте. Вместо этого она дала вампирам целый ворох преимуществ над людьми. До чего несправедливая штука этот естественный отбор!