Меж двух огней (СИ) - "Lt Colonel"

— Что такое золотая кровь? — сменил тему я, — Только, умоляю, без пространных пояснений вроде «это твоя кровь».

— Человеческая кровь, что не вредит мне и… — Пандора замялась, подбирая слово, — …золотая.

— Цвет? Вкус?

— Сложно представить, что имеют в виду люди, когда говорят про вкус.

— То есть? Ты… не ощущаешь вкуса? — Забывшись, я поймал взгляд вампирши, и она мгновенно отвела глаза. Это не стыдливость, нет… рефлекс? Атавизм или форма самозащиты?

— По описаниям, вкус — то-что-пачкает-внутри. Очередная людская глупость, — недовольно нахмурилась Пандора.

— Но зачем-то же ты мыла мне шею вином.

— Грязь не питает. А ещё… это мило!

Ничего милого в этом не было, но моя точка зрения её вред ли интересовала.

— Как кровь может навредить тебе?

— С ней могут проникать чуждые элементы. Эмоции… кусочки жизни… встраиваются в меня, нарушают единство. Чужое присутствие внутри, — впервые я увидел, как на лице Пандоры проступает омерзение, — разрушает, выводит из себя, отравляет …

Кое-как из дальнейших объяснений, запутанных для меня и самоочевидных для Пандоры, наметились очертания пазла.

Предположим, что по свету бродит создание — совершеннейшая камера, записывающая всё, что с ним происходит. Она фиксирует реальность так хорошо, что может прожить заново каждый отдельно взятый отрезок, более того, она не замечает, что уже прожила его. Для камеры прошлое переплелось с настоящим так, что не отделить. Она может разговаривать с человеком, проматывать событие десятилетней давности одновременно и попутно присутствовать ещё в десятке мест, отделённых от неё лишь волеизъявлением. Интуитивно она ощущает, что властвует над воспоминаниями, и грань между памятью и внешним миром стирается.

Бытие для камеры — огромный торт с бесчисленным количеством прозрачных слоёв, который просматривается насквозь. И вот в торт попадает… осколок иного. Иного создания, иного взгляда на вселенную, иного понимания того, как устроен мир; тёмный ломтик в кристально ясном блюде. Для человека это стало бы ударом, но ударом, который забудется, если его перетерпеть, если не сойти с ума от чуждости.

Постепенно время стёрло бы из памяти неприятные участки. А что станет с созданием-камерой? Вся его сущность направлена на консервацию и повторение, погружение в разновидности настоящего, самоподдерживающийся цикл познания лжеобретённого опыта. Антропоцентричный кусочек иного, ломающий уютно сконструированный мирок, станет для него той песчинкой, что застопорит отработанный механизм. И эта песчинка будет присутствовать с ним до последнего вздоха.

Ничего удивительного, что вампиры не охотились на людей. Если хоть что-то из того, что рассказала Пандора, являлось правдой.

Почему Пандора укусила меня? С точки зрения церкви, в дознании таким методом не было никакой нужды. Для показаний хватило бы и пытки; я не питал иллюзий относительно своей стойкости. Немудрено, что Томас так удивился. Противоречие жгло кожу, точно огнём.

Что сидело у костра в этот тёмный вечер, притворяясь, что не так уж сильно отличается от меня? Какие цели Пандора преследовала и было ли возможно для неё цели ставить и стремиться к их достижению?

— Хочешь, переспим?

Я заморгал, уверенный, что ослышался.

— Переспим, — повторила Пандора, — Секс. Трах. Еб…

— С чего это вдруг?!

— Этим занимаются влюблённые парочки, когда им надоедает болтать.

Тело, проклятый предатель, отозвалось на предложение взрывом воодушевления. Ему-то, покорённому ниточкой слюны, что промчалась по венам, волоча за собой химическое наслаждение, жаждалось продолжения и развития. Осмотрительность целиком перетекла в мозг — нет, не так, он тоже часть тела. Получалось, против была только душа?

Я призвал на помощь воспоминания о Земле, об оставшейся там Атсуко — и с обречённостью констатировал: лицо первой любви вспоминалось с трудом, грубыми штрихами. Истлел обманчиво вечный фотоальбом впечатлений: радость от фестивальных фейерверков, отчаяние перед тестом, множащийся на многолюдье задор игры с друзьями, холод невысказанных упрёков матери — опять пришёл поздно… Япония стала чем-то полупризрачным, неощутимым. В неё больше не верилось. Её остатки ссохлись, превратились в пыль, тонким слоем покрывшую дальние закоулки сознания.

Я разозлился — сам не зная на что, видимо, просто требовалось разозлиться. Остановил Пандору, которая успела избавиться от куртки и рубахи и теперь стягивала сорочку.

— Нет уж, — Перед глазами появился труп церковного солдата, которого Пандора с такой лёгкостью убила. В горле встал едкий комок, — Мы с тобой не влюблённая парочка.

Вампирша, похоже, обиделась — или сымитировала обиду. Пробурчала что-то нелестное, отвернулась и перебралась на свою лежанку. Я помыл посуду, покормил лошадей и подбросил топлива в огонь. Уселся, сгорбившись. Сон не шёл. Постерегу.

Я не доверял Пандоре. Да и себе тоже больше не доверял. Подготовительная стадия паранойи, сочувственно покивал бы психотерапевт. Он ведь, в конце концов, не проводил дни и ночи в компании с чем-то, что напоминало человека весьма отдалённо.

Глава 41

Припекало не по-осеннему назойливое солнце. Его полуденный свет угнетал Пандору; она прикрывала лицо ладонью и безостановочно зевала. Где-то в глубине её подкорки укоренился биологический факт, что её виду лучше действовать под покровом ночи, и самопровозглашённое родство со светлыми силами его так и не вытравило.

Пандора накинула капюшон, но, услышав моё хмыканье, стянула его. По-прежнему дулась (или притворялась — оговорка, царапающая мозг всякий раз, как я оценивал поведение спутницы, начала порядком утомлять) и отказывалась разговаривать. Я не возражал, хотя, пожалуй, стоило бы — мы ведь выбирали маршрут, доверяясь её чутью. Чутьё завело нас прямиком в новорождённую топь: неожиданная солнечная страсть была губительна для снега, который намело на поля.

Под копытами коней чавкало море грязи, и я с содроганием думал о том моменте, когда заставит спешиться нужда. На уроках истории звучали рассказы о кочевниках-монголах, нации, дважды не сумевшей одолеть Японию. Они, журчал голос учителя, предпочитали делать дела на скаку, не утруждая себя остановками. Разумеется, таким дикарям нечего было и помышлять о покорении страны восходящего солнца. Вот только к чему вспомнилось это сейчас?..

Постепенно мы забрались правее, ближе к деревьям. На горизонте выросли столбы дыма, под ними наметились крыши домов. Дорога пошла вверх, грязи стало меньше, и я, воодушевлённый переменами, поприветствовал село перед нами — пару десятков кривых домишек, огороженных кривым частоколом. Уж не осина ли, ехидно подумал я, покосившись на Пандору.

Та, будто услышав, встряхнула головой, заправила каштановые локоны за уши, выставив их остроконечность напоказ. Я внутренне вздохнул, нацепил безразличное выражение и слегка натянул поводья, чтобы конь Пандоры опередил моего. С этого мига я перестал существовать. Высыпавшие из хижин крестьяне пялились на вампиршу в благоговейном восхищении, а она, купаясь в робком поклонении, махала им рукой — чистый айдол, спустившийся со сцены к фанатам. Ради соблюдения образа она даже переборола зевоту.

— Милспажа! — прозвучал оклик за спинами крестьян. Они расступились, и вперёд, почти наткнувшись на моего скакуна, вывалился испуганный и, судя по искусанным губам, крайне отчаявшийся мужчина. К себе он прижимал ребёнка — девочку, бледную, дышавшую часто с и надрывом, рождавшимся в глубине её груди вместе с хрипами. Девочка дрожала, ресницы её трепетали, точно она силилась разомкнуть веки и никак не могла. Её маленькие ладошки мяли какую-то ветошь, — Умоляю, спасите… именем всесильного Векхцвайна заклинаю, не оставьте…

Пандора подманила его к себе, и он на подгибающихся ногах подбежал к ней. Вампирша нагнулась, положила пальцы на лоб ребёнка. Заструилось приглушённое сияние, охватило безболезненными искрами девочку целиком, запылало призрачным пламенем на тулупе мужчины. Потянулись томительные минуты. Над толпой сгустилась тишина, и я, уверенный, что лечение не займёт и нескольких секунд, с всё большим недоумением вглядывался в напряжённую фигурку Пандоры.