Плацебо (#2) - Гранд Ксения

Картины вытягиваются в длинную цепочку вдоль стены, прерываясь лишь мраморными колоннами. Так много, что, кажется, им не видно конца. Такие разные, но одновременно почти идентичные, ведь всех их объединяет единый художественный стиль. Я такого раньше не встречала. Если обычные художники используют краски для передачи сути изображаемого, то этот живописец акцентирует внимание на тенях, считая их главными составляющими произведения. Его полотна словно черно-белые и цветные одновременно. Мрачные, но в то же время пестрящие жизнью. Очень необычный подход к рисованию.

В конце анфилады меня ждет живописный апогей всего ряда – пейзаж города на пике своего расцвета. Узкие улочки, площади с трехъярусными фонтанами, рынок, бесчисленные одноэтажные дома, по форме напоминающие грибную шляпку: все вырисовано до мельчайших деталей, которые невозможно уловить. Чтобы их изучить, понадобятся дни, если не недели. Движения кисти плавные, переходы незаметные, словно и нет разделения между бликами и тенью, между светом и мраком.

Это одновременно воодушевляет и угнетает, поднимая внутри странное чувство. Что-то в картине кажется мне знакомым и одновременно чужим – может, цветовая гамма или манера написания. Все эти отражения навевают воспоминания о дне, когда я в первый и последний раз проскользнула в кабинет отца. Слева между книжными шкафами висела картина в подобном стиле: тоже черно-белая, живописная и детализированная, но лишь смутно похожая на эту. Я не помню, что было на ней изображено, какой она была высоты или длины, но в моей памяти осталось отчетливое ощущение тревоги, которое она вызывала. Мазки на ней были резкие, почти агрессивные. Тени – мрачные, гротескные и угрожающие, как и само полотно. Тогда как это произведение навевает лишь приятные чувства.

Я глубоко вдохнула и задумалась: могла ли я действительно видеть такую картину в детстве, или мое воображение подсказывает ложные образы, стремясь найти связь с прошлым? Уцепиться за воспоминания о папе, которые так дороги моему сердцу… Сомневаюсь. В те времена люди нередко приносили ему старые вещи на оценку, а после забирали их. К тому же, что я могу помнить о том, что промелькнуло перед глазами раз, да еще и целое десятилетие назад? Я испытала похожее ощущение дежавю, когда впервые заметила Блэквуда в амфитеатре, но оно оказалось обманчивым, ведь это была наша первая встреча. Человеческая память – очень ненадежная вещь, на которую вряд ли можно положиться.

– Ты поклонница Ван дель Соля?

Оборачиваюсь и замечаю рядом девочку с длинной черной косой. Небесно-голубые глаза заинтересованно всматриваются в нарисованные контуры. Ее вытянутое личико в виде тыквенного семечка кажется мне смутно знакомым.

– Это его творение, – кивает она в сторону. – И это, и вон то. Они здесь повсюду.

– Кто он?

– Одиннадцатый из Старейшин Верхориата. Архонт «Цвета и Формы». Именно он является основоположником живописи и скульптуры нашей касты. Он был гениальным живописцем своего времени, наполнявшим каждое изображение строгим смыслом: порядок, величие, иерархия. Его работы украшают дворцы Старейшин во всех пристанищах сиринити, включая Веррату – первый город сангвинаров. Это его ты так внимательно рассматриваешь.

Перевожу взгляд на силуэты улиц и беззвучно выдыхаю. Так вот, что это за сказочное место. Сложно представить, настолько масштабным было его строительство, не говоря уже о создании самого пейзажа размером со всю стену.

– До одиннадцатого века, – продолжает малышка поучительным, но абсолютно не соответствующим ее юному возрасту тоном, – сангвинары не имели собственных поселений и были вынуждены держаться вдали от людей, скрывая свою сущность. Однако в тысяча двадцать первом году, после строительства Верраты, наши предки наконец-то обрели собственный дом. В те времена еще не существовало разделения. Все сангвинары жили в мире, деля между собой кровь. Но некоторым этого стало мало. Они выступили против верхушки правления, утверждая, что те забирают себе более «чистых» доноров, а им, простым сельчанам, отдают лишь калек и больных.

– И что произошло?

Девочка переводит на меня взгляд и тяжело вздыхает.

– Начался бунт. Простолюдье восстало против элиты, заполучило все запасы крови в городе, тем самым обрекая себя на ужасную жизнь в обличье чудищ. В свою очередь, знать образовала собственную касту, нарекая себя «serenitus» – в переводе с латинского «безмятежные», а предателей окрестила «mors owis» или «несущие смерть». Веррату поглотил хаос. Он же его и разрушил, а время похоронило его жалкие остатки в глубинах Атлантического океана, упокоив так глубоко, что ни один человек не сможет его потревожить.

– Что произошло с Ван дель Солем?

– То же, что с большинством знатных сиринити, – пожимает она плечами. – Во время облавы на Веррату он пропал бесследно. Спустя десятилетие его признали погибшим, но преемника великому мастеру так и не нашли. Образ этого человека окутан тайной. До сих пор никому не удалось раскрыть секрет его художественного стиля или восстановить его облик.

– Как так? – не понимающе поворачиваюсь я. – Он же был художником. Неужели у вас не осталось ни одного его портрета?

Малышка медленно моргает и качает головой. Странно, но, несмотря на ее юный вид, в ее речи и повадках ощущается неестественная зрелость.

– Ван дель Соль никогда не изображал себя – он верил, что истинный живописец должен растворяться в своих произведениях, а не оставлять след собственного величия. Поэтому он уничтожал каждое изображение себя. В конце концов, он так и поступил: растворился, оставив после себя лишь свои произведения – бесценные реликвии сангвинаров и вечное напоминание о том, на какие гнусности способны братья и сестры.

Брат и… Точно! Вот почему она показалась мне знакомой! Это ведь младшая сестра Марены и Лима!

– Ты Кити, верно?

– Китана, – резко поправляет она. – Так меня называла только сестра.

– Да, прости…

В голове проскальзывают обрывки воспоминаний, которые я долгое время пыталась стереть из сознания: лесная чаща, заточенное острие дротика и Марена, корчащаяся от боли на промерзлой земле. Я так и не смогла ее спасти. Более того, я умолчала, что в ее смерти виноват Блэквуд. Правда, непонятно, зачем он так поступил: из жестокости, здравого смысла или же невидимого мне с первого взгляда… милосердия? Истерика, кашель, паранойя, темные круги под глазами: тогда я посчитала это лишь последствиями пережитого горя, но что если это было чем-то большим? Что если Марена, сама того не заметив, чем-то заразилась на Другой стороне? Возможно, яд, нанесенный на дротик, проник в ее тело значительно раньше и постепенно разрушал его изнутри. Как я раньше об этом не подумала! Но, если это так… значит, Блэквуд вовсе не убивал ее, а избавил от страданий. Вот только Китане от этого, думаю, не легче.

– Кхе-кхе, – наконец разрушаю я воцарившуюся тишину, – думаю, это твое.

Кити смотрит на протянутую мною книжку и взмахивает рукой, будто это сущий пустяк.

– Можешь оставить себе. У меня таких много.

– Ты сама придумываешь эти сказки?

– Сказки? – приподнимает она угольно-темные брови, словно впервые услышала это слово. – Да. Это помогает мне отвлечься.

– От чего?

– От ужасающего прошлого и бесперспективного будущего. Поверь, со временем ты сама все поймешь.

Звучит немного странно. Впрочем, я уже привыкла, что сиринити – народ довольно экстраординарный. В этой девочке есть что-то завораживающее и отталкивающее одновременно, словно она что-то скрывает. Похожие чувства я порой испытывала к Марене, которая, в отличие от Лима, не стремилась делиться своими знаниями с другими. Неудивительно, что Кити растет с похожими чертами – все-таки кровная связь дает о себе знать.

– Ты была с ней и все видела, – неожиданно поворачивается она ко мне. – Как она умерла, в бою? Она сражалась с дикими?

Острое жало, сдавленный писк, иссушенная кожа… Нет, ты не можешь ей это рассказать. Это не то, что она хочет услышать.