Плацебо (#2) - Гранд Ксения

– Интересно, почему он не расстается с перчатками-митенками?

– Думаю, – первым отвечает Уилл, – его ладони слишком часто были в крови моровов. Теперь она въелась в кожу настолько, что ее уже ничем не отмыть.

– Да нет, – вставляет свои пять центов Ламия. – Я как-то видела, что у него ладони все в ожогах. Наверняка серная кислота, с помощью которой он избавлялся от трупов, настолько выжгла ему руки, что на них нет живого места.

Чувствую, как напряжение сжимает пальцы до боли. Разговор принимает неожиданный оборот, и чем дальше он движется, тем сильнее мне кажется, что со вкусом правды в этой компании никто не знаком. Как можно судить о человеке по его внешности? Быть может, эти отметины достались ему в бою или, что еще хуже, в момент редчайшей слабости, оставшись вечным напоминанием о человеческом несовершенстве. Но у Пейшенс, похоже, более интересное мнение на этот счет.

– Бред это все. Я считаю, что ему настолько противны окружающие, что он не хочет к ним даже прикасаться. Абсолютный мизантроп.

– Да ну? – скалит зубы Ноиз. – А мне вот птичка на хвосте принесла, что пару веков назад он сбежал от святой инквизиции, которая в те времена вела охоту на ведьм и вампиров. Поговаривают, что у него вся спина в шрамах от плетей святых борцов с ересью.

– Он не просто сбежал, – тычет в Ноиза косточкой Ламия. – Он ведь убил самого папу римского! Бенедикта Пятнадцатого, кажется! То ли задушил, то ли столкнул с балкона.

В этот момент мне хочется ей вилкой ткнуть в ухо, но я сдерживаюсь, посчитав это слишком жестоким наказанием… для вилки. В конце концов, кроме остывшей перепелки она ни в чем передо мной не провинилась. Хотя вряд ли это можно назвать ее виной.

– Да нет же, – вклинивается Личи. – Загрыз насмерть.

– Ну все. Пожалуй, я сыта.

Я резко отодвигаю стул и направляюсь к выходу, провожаемая удивленными взглядами. Есть редкую птицу на завтрак – ладно. Вести светские беседы – хорошо. Но слушать, как стражи со всех сторон поливают Блэквуда грязью – это выше моих сил. Откуда они только берут все эти мысли? Да, он не самый радушный коннетабль. 6 Его и просто хорошим назвать сложно, но поверить в то, что Блэквуд голыми зубами загрыз главу католической церкви… Это уже слишком. В конце концов, он ведь не дикий зверь и даже не моров! И уж точно не причастен ко всей той ахинее, которую стражи создают вокруг него. Если в этих рассказах и была частичка правды, то она давным-давно утонула в океанах лжи.

Выхожу на улицу, чтобы немного поубавить пыл. Втягиваю прохладный весенний воздух, словно он может потушить мое раздражение, и неспешно прогуливаюсь по подъездной площадке. Вдоль клумб и фонарей, мимо кустарников и вазонов. Прямиком к фонтану напротив центрального въезда. Вода в нем тихо журчит, словно своим шепотом пытается успокоить мою нервную систему. Я останавливаюсь, чувствуя, как напряжение в плечах немного ослабло, и смотрю на возвышающуюся над ним статую. Это девушка. Невысокая, изящная, с мягкими чертами лица и в простеньком платье с укороченной юбкой. Я уже видела ее, когда впервые прибыла в поместье.

В ее поднятой руке трепещет спичка, словно вот-вот вспыхнет. На табличке у подножия выбита надпись: «Мариэнн Стиль де Лир». Под ней золотая гравировка: «Affert Lux in tenebris». Несущая свет во тьме. Я не сильна в латыни, но, вроде, это так переводится. Судя по всему, эта юная незнакомка хранит в себе не только свет, но и темные секреты.

– Какое вдохновляющее послание. Интересно, что же за свет ты несла, Мариэнн? – спрашиваю я у статуи, но, в отличие от стражей, она хранит молчание – будто знает, что на некоторые вопросы ответов лучше не знать.

Кажется, этому коридору нет конца. Бесчисленные гобелены, полотна и окна с алыми портьерами уводят меня вглубь дома. Сиринити вообще любители красного, и это сложно не заметить с учетом того, что он практически везде: на перламутровой инкрустации плитки, на настенных панелях, на изрезанных узорами галтелях, 7 часах, вазах и цветах в них. Словно зависимость от крови постепенно стала их гордостью, которую они не упускают возможности выставить на показ. Стены всего поместья украшают картины, что не может не радовать глаз: портреты, натюрморты, композиции с изображением зданий и городов, построенных много веков назад. Здесь есть даже старинные гравюры, подобные тем, что я видела в Денверском художественном музее. Это одновременно завораживает и будоражит: по всей видимости, Кристиан – человек не только состоятельный, но и довольно старый, раз он окружил себя богемно-декадентской атмосферой. Не говоря уже о его речи и манере одеваться, будто с обложки The People восемнадцатого века. Хотела бы я знать, сколько на самом деле ему лет.

Наконец бесконечная анфилада залов упирается в две деревянные плиты, которые и дверью-то назвать нельзя. Огромные, массивные… Они в несколько раз выше моего роста. Это, скорее, замковые врата или вход в другой мир, а вот в какой – это мне и предстоит узнать. Мне стоит немалых усилий открыть усыпанное витиеватым орнаментом дверное полотно, но, когда я вхожу внутрь, то теряю ход мыслей. Передо мной открывается просторное помещение в форме шестиугольника. Длинное, полутемное, сплошь заставленное книжными стеллажами. Так много дерева, так много книг, что я не могу поверить. Подхожу к мраморной балюстраде и едва перевожу дыхание, поражаясь охватам библиотеки. Да здесь же больше четырех этажей!

С правой стороны от меня тупик, а вот слева покрытая бордовым ковром дорожка, уводящая зигзагообразно вниз. Прямо передо мной висит невероятных размеров люстра с хрустальными подвесками. Длинная, вытянутая, словно капля, стекающая по запотевшему окну. Внизу виднеется круглая площадка с восьмиконечной звездой, инкрустированной блестящими нитями. Все настолько красивое! Это просто… поразительно! Поместье Ле Блана никогда не перестанет меня удивлять.

Спускаюсь на нижний этаж и только сейчас понимаю, что он… подвальный. Вполне логично, ведь само поместье трехэтажное. Это, пожалуй, лучшее применение для подвала из всех, что я видела. Издалека напольный рисунок казался перламутровым, но вблизи я понимаю, что звезда выполнена ничем иным, как золотом. Восемь лучей, восемь сторон горизонта. Похоже на розу ветров, которой пользовались мореплаватели для определения направления ветра. Книжные шкафы окружили площадку со всех сторон, уходя вглубь библиотечного зала. По всей его длине установлены письменные столы с позолоченными лампами. За некоторыми из них молча сидят читатели, сосредоточенно перелистывая страницы. Другие неспешно прогуливаются по помещению, выискивая занятное чтиво. В конце анфилады я замечаю смутную фигуру Скретча с ярко-белым томом в руках. Уловив мой взгляд, он кивает в знак приветствия и скрывается за поворотом. Не нравится мне, что он ошивается рядом. По всей видимости, Ноиз не просто так назвал его «подозрительным типом».

Я медленно двигаюсь вдоль книжных рядов, читая названия секций: «Медицина и физиология сангвинаров», «История зарождения кровавого рода», «Догмы крови от десятого до двадцать первого века». По всей видимости, здесь собраны узкопрофильные книги, призванные сохранить наследие сиринити… И моровов, конечно. Хочешь или нет, но из летописей прошлого их так просто не вычеркнешь. Прохожу мимо молодой пары, следящей за каждым моим движением, и сворачиваю в отдел истории. Думаю, именно с этого и следует начать: с истоков. Выбор настолько большой, что у меня разбегаются глаза. Есть здесь новые издания, корешки которых поблескивают в свете настенных ламп. Но встречаются и те, вид которых немало пугает. Старые, оборванные, с потертым тиснением, растрескавшимся бинтом на переплете и напрочь выцветшей обложкой. Такое ощущение, что они рассыплются от одного моего дыхания.

Беру несколько томов наугад и перелистываю страницы. В одном из них описана процедура проведения жизненно важной «кровавой дозы». В другом – механизм отравления «плохой» кровью, которую сиринити в трудные времена получали от больных чумой (причем во всех «приятных» подробностях). Третий тоже ничем примечательным не выделяется, но, перелистнув пожелтевшие страницы, я вдруг с удивлением понимаю, что весь текст в нем написан чернилами. Размашистый, но аккуратный почерк, идеально выдержанные интервалы между словами, отступы от края, абзацы… Все это говорит о том, что это писал не обычный человек, а летописец, работа которого, вероятно, и заключалась в записи хроник касты для будущего поколения. Одно слово, написанное крупнее остальных, вдруг привлекает мое внимание: Верхориат. О нем часто вспоминают стражи в разговоре. Посмотрим, о чем идет речь: