Лекарь Империи 7 (СИ) - Лиманский Александр

— Гормоны при абсцессе? — Журавлев картинно поднял брови, его тон был полон снисходительного удивления. — Разумовский, вы хоть помните базовые принципы терапии? Это же абсолютно противопоказано!

Предсказуемо. Он атаковал не суть, а форму.

Вцепился в слово «абсцесс», полностью игнорируя определение «эозинофильный». Классический прием бюрократа, который оперирует терминами из учебника, не вникая в сложную клиническую картину.

— При гнойном, бактериальном абсцессе безусловно, — ответил я ровным, почти лекторским тоном. — При стерильном эозинофильном, вызванном, предположительно, аутоиммунной агрессией, глюкокортикоиды являются единственным патогенетическим лечением, направленным на подавление неадекватной реакции иммунной системы.

Киселев задумчиво потер подбородок. Он, в отличие от Журавлева, был практиком и видел логику.

— Эозинофилы… Логика в ваших действиях есть, — неохотно признал он. — Но почему нельзя было дождаться утра? Собрать консилиум?

— Процесс регенерации патологической ткани был слишком агрессивным, — ответил я, излагая неоспоримый факт. — Промедление в несколько часов с высокой долей вероятности привело бы к развитию острой печеночной недостаточности.

На самом деле, я просто не хотел, чтобы этот консилиум превратился в балаган с участием Журавлева, который заблокировал бы единственно верное решение под предлогом «необходимости дальнейших исследований».

Время — это ресурс, и я не собирался тратить его на бессмысленные прения.

— Хорошо, — кивнул Киселев, принимая решение. Он посмотрел на меня, и в его взгляде читался приказ. — Продолжаем гормональную терапию. Но под моим личным контролем. Все дальнейшие назначения по этому пациенту — только через меня. Понятно?

— Понятно, — ровным голосом ответил я.

День прошел в напряженном ожидании.

Каждые шесть часов, точно по расписанию, Обухову вводилась очередная доза дексаметазона. Я лично контролировал каждый миллилитр. Но к вечеру стало очевидно — мы стреляли впустую.

Контрольные данные были неутешительны.

Субфебрильная температура упрямо держалась на отметке тридцать семь и восемь. Объем мутной жидкости, сочившейся по дренажам, не уменьшился ни на кубический сантиметр.

А контрольное УЗИ, которое я сделал час назад, показало то, чего я опасался больше всего — увеличение образования еще на полтора сантиметра в диаметре. Гипотеза не подтвердилась.

Вечерний обход. Мы втроем — Киселев, я и притихший Фролов, которому было любопытно — стояли у кровати полковника. Тот спал, но сон его был неспокойным. Атмосфера в палате была тяжелой.

— Твои гормоны не работают, Разумовский, — мрачно констатировал Киселев, глядя на показатели монитора. В его голосе не было злорадства, только тяжелая констатация факта. — Твоя теория оказалась неверной.

Он был прав.

Глава 5

Объективные данные подтверждали его слова.

Я видел их полчаса назад. С-реактивный белок вырос до двухсот. Прокальцитонин зашкаливал. Объем отделяемого по дренажам за последние сутки составил триста миллилитров некротических масс.

УЗИ, которое я сделал час назад, показало дальнейший рост образования еще на полтора сантиметра. Гипотеза об идиопатическом эозинофильном процессе была неверна.

Ее следовало отбросить.

Я сжал кулаки, но не от злости. Это был физический якорь для мыслей, точка концентрации, пока мозг на полной скорости отбрасывал неверную теорию и очищал «оперативную память» для построения новой.

Возвращаемся к аксиомам.

Первое: это не стандартная бактериальная инфекция — антибиотики неэффективны.

Второе: это не стандартный аутоиммунный или аллергический процесс — кортикостероиды неэффективны.

Третье: массивная эозинофильная инфильтрация — подтвержденный факт. Они — следствие, но следствие чего?

Какая патология вызывает одновременно массивный стерильный некроз и локальную гиперэозинофилию, будучи при этом резистентной к гормонам? Переменная «Х» в уравнении все еще была неизвестна.

— Я найду причину, — сказал я вслух. Мой голос прозвучал ровно и уверенно, как констатация намерения.

Киселев медленно покачал головой.

— Хорошо бы, Разумовский. Потому что если ты ее не найдешь, дело плохо. Пациент умирает. Судя по динамике, у него не так много времени.

В уравнение был добавлен новый, критический параметр — время. Диагностический поиск из академической задачи превратился в гонку с обратным отсчетом.

Дальнейшие обсуждения в палате были бессмысленны. Требовались новые данные, которые лежали за пределами стандартной лабораторной диагностики. Я развернулся и вышел из палаты. Движения были резкими, но целенаправленными. Время пошло.

Коридор хирургического отделения погрузился в вечерний полумрак. Половину ламп выключили для экономии, и длинные тени легли на линолеум. Я стоял у окна, глядя на россыпь огней темнеющего города, но не видел их. Мой мозг методично, раз за разом, прокручивал один и тот же цикл.

Полный диагностический тупик. Перебираем переменные.

Инфекционный агент? Исключено.

Аутоиммунная агрессия? Исключено.

Токсическое поражение? Нет подтверждающих данных.

Неопластический процесс? Исключено.

Все стандартные и нестандартные алгоритмы были исчерпаны. Результат — ноль.

— Двуногий, может, это вообще не болезнь? — Фырк сидел на подоконнике, уныло свесив пушистый хвост. — Может, его прокляли? Или отравили каким-то хитрым магическим ядом, который я не вижу?

— Магия оставляет энергетические следы, — ровным тоном мысленно ответил я, не отрывая взгляда от улицы. — Сонар их не фиксирует. Следовательно, это не стандартное магическое воздействие. Хотя, все может быть. Я еще не до конца изучил магические болезни в этом мире. Но сначала мы должны сконцентрироваться на не магических и исключить их.

Я это прекрасно понимал. Еще это означало, что если болезнь магическая, то гораздо меньше шансов ее вылечить.

— А если это такая хитрая магия, которая маскируется под обычную болячку?

Теоретически возможно. Но кому мог понадобиться обычный полковник в отставке? Сзади послышались торопливые шаги.

Я обернулся.

Ко мне бежал Фролов. Запыхавшийся и взволнованный.

Странно. Он не выглядит подавленным после нашего общего провала. Наоборот. Что-то нашел? Или придумал новую, столь же неверную теорию?

— Илья! — он подбежал ко мне, едва переводя дух. — Я тут подумал… пока в ординаторской сидел, все анализы пересматривал… Может, мы что-то в анамнезе упустили? Когда опрашивали Обухова в первый раз?

Слово «анамнез» ударило как разряд дефибриллятора. Я резко выпрямился. Взгляд, до этого расфокусированный, мгновенно стал острым. В мозгу что-то щелкнуло, и вся картина пересобралась заново.

Анамнез. Черт. Системная ошибка.

Я был настолько поглощен данными лаборатории, показателями УЗИ, красивой и редкой клеточной картиной, что нарушил главный диагностический протокол. Я смотрел на болезнь, а не на пациента.

«Хорошо собранный анамнез — это восемьдесят процентов диагноза».

Аксиома. Базовый принцип, который я проигнорировал. Непростительно.

Я резко развернулся к Фролову. Вся апатия, владевшая мной секунду назад, испарилась. Ее сменила холодная энергия.

— Ты прав! — мой голос был быстрым и четким. — Абсолютно прав! Мы копали не там! Мы искали причину болезни в его печени, а нужно искать в его жизни! Пошли за мной!

Новый вектор поиска определен. Вся предыдущая работа обнуляется. Начинаем с чистого листа. И на этот раз по правилам.

Ординаторская была почти пуста. Величко уже собирался домой — рюкзак перекинут через одно плечо, куртка в руке, на лице усталое выражение человека, честно отработавшего двенадцатичасовую смену.

— Семен! — окликнул я его от самой двери. Мой голос прозвучал резко в вечерней тишине. — Поход домой отменяется.

Он замер, потом медленно повернулся. Взглянул на меня, на вошедшего следом взбудораженного Фролова и мгновенно все понял. Без единого вопроса он сбросил рюкзак на стул и повесил куртку обратно на вешалку.