Лекарь Империи 7 (СИ) - Лиманский Александр

За сестринским постом, залитая тусклым светом настольной лампы, сидела Ольга Петровна — дежурная сестра, женщина лет пятидесяти, опытная и невозмутимая, как скала. За годы работы она видела все, и удивить ее было практически невозможно. Она подняла на меня спокойный взгляд от журнала с назначениями.

— Илья Григорьевич? Что-то случилось с вашим полковником?

— Да. Мне срочно нужен дексаметазон, — я говорил четко, как отдавал приказ. — Восемь миллиграммов. Внутривенно, струйно. Для Обухова из третьей палаты. По жизненным показаниям.

Ее густые брови медленно поползли вверх. Это была не паника и не страх. Это было профессиональное недоумение.

— Но, господин лекарь, — ее голос был ровным, без тени неповиновения, — у него же диагностирован абсцесс печени? Глюкокортикоиды при гнойных процессах абсолютно противопоказаны.

Типичная, абсолютно правильная реакция.

Ее учили годами: инфекция плюс стероиды равняется сепсис и смерть. Она не спорила со мной, а защищала пациента от потенциальной врачебной ошибки.

Переубеждать ее сейчас, читая лекцию по иммунологии, было долго и бессмысленно. Сейчас был нужен не консилиум, а приказ, подкрепленный стопроцентной уверенностью.

— Ольга Петровна, я беру на себя полную ответственность, — мой голос прозвучал спокойно, но с такой непререкаемой твердостью, что спорить с ним было невозможно. — Это не бактериальный процесс. Это агрессивное стерильное воспаление. Если мы его не остановим прямо сейчас, к утру у пациента не будет печени. Давайте препарат.

Она несколько секунд молча смотрела мне в глаза, оценивая. Она видела не неуверенного ординатора, а специалиста, абсолютно уверенного в своей правоте. И она приняла решение. Подчиниться не уставу, а авторитету.

Молча, без единого слова, она встала, подошла к металлическому сейфу с препаратами строгой отчетности, щелкнула ключом и достала упаковку дексаметазона.

Я взял ампулу.

Руки работали на автомате. Щелчок, с которым отломился кончик стеклянной ампулы. Легкое шипение набираемого в шприц прозрачного раствора.

Плавное движение поршня, выпускающего пузырьки воздуха.

Тысячи раз я делал это в прошлой жизни. Мышечная память — великая вещь. Голова решала сложнейшие диагностические задачи, а тело в это время выполняло рутинные, но жизненно важные манипуляции.

Я вернулся в палату. Обухов не спал, а лишь смотрел в потолок мутными от температуры глазами. Услышав мои шаги, он повернул голову.

— Господин лекарь? Что-то случилось?

— Виталий Валентинович, я сейчас введу вам препарат, который должен остановить воспалительный процесс, — я подошел к его кровати со шприцем в руке. — Доверьтесь мне.

Он слабо кивнул.

— Делайте что нужно, господин лекарь. Я вам доверяю.

Доверие — опасный ресурс. Оно давало мне право на риск. Но оно же увеличивало цену возможной ошибки до бесконечности. Ошибаться было нельзя.

Я присоединил шприц к свободному порту центрального венозного катетера. Движения были медленными, точными, без малейшего намека на колебания.

Восемь миллиграммов дексаметазона. Ударная доза. Расчет был прост. Если моя гипотеза верна, мы увидим положительную динамику в течение двух-четырех часов.

Если гипотеза неверна и это атипичная инфекция, я подавлю остатки его иммунного ответа и ускорю развитие сепсиса. Но бездействие приводило к летальному исходу от печеночной недостаточности со стопроцентной вероятностью.

Риск был оправдан.

Я медленно нажал на поршень, вводя прозрачную жидкость прямо в центральный кровоток.

— А если это все-таки какая-то хитрая инфекция, которую я не вижу? — Фырк устроился на прикроватной тумбочке, нервно подергивая усами. — Ты же его этими гормонами просто добьешь!

— Это не инфекция, — мысленно ответил я, не отрывая взгляда от канюли. — Вероятность этого — девяносто процентов.

— А остальные десять?

— Остальные десять — это статистически приемлемый риск.

Действие было совершено. Теперь его нужно было зафиксировать.

Я подошел к небольшому столику в углу палаты, где лежала история болезни полковника, и открыл ее на странице дневниковых записей.

Это был не просто дневник для коллег. Это был мой официальный рапорт для Журавлева и ему подобных.

Каждый термин должен был быть выверен, каждое предложение — непробиваемо с юридической и медицинской точки зрения.

Я создавал документ, который доказывал мою правоту.

Ручка уверенно заскользила по бумаге.

'21:15. Дежурный лекарь, целитель 3-го класса Разумовский И. Г.

Состояние пациента с отрицательной динамикой: гипертермия до 38,5°C, нарастание симптомов интоксикации. При контрольном УЗ-сканировании — рецидив объемного образования в правой доле печени с тенденцией к быстрому росту.

Учитывая стерильность данных бактериологических посевов, отсутствие клинического эффекта от трех курсов антибактериальной терапии широкого спектра и наличие выраженной эозинофилии в пунктате (более 70% в поле зрения), выставлен предварительный диагноз: Идиопатический эозинофильный гепатит с формированием стерильного абсцесса.

По жизненным показаниям, с целью предотвращения развития острой печеночной недостаточности, начата пульс-терапия глюкокортикостероидами (Дексаметазон 8 мг в/в струйно).

Планируется продолжение гормональной терапии под строгим контролем лабораторных показателей и витальных функций'.

Я закрыл историю болезни.

Зафиксировано. Юридически чисто. Медицински обосновано.

Каждое мое действие имело логическое объяснение, подкрепленное объективными данными, которые уже были в карте. Пусть теперь попробуют придраться.

Я решил остаться на ночное дежурство.

Оставлять такого пациента после начала столь рискованной терапии было нельзя. Нужно было контролировать динамику, отслеживать малейшие изменения в его состоянии.

Отправил Веронике короткое сообщение: «Срочный пациент, останусь в больнице. Не жди». Ответ пришел почти мгновенно: «Береги себя».

Проверил Яну в реанимации — без изменений, все стабильно.

После этого заглянул к Бельскому, который уже с аппетитом доедал поздний ужин и чувствовал себя значительно лучше.

Убедившись, что все мои пациенты под контролем, я направился в ординаторскую.

Спать пришлось на старом, продавленном дерматиновом диване, подложив под голову свернутый халат.

Сон был коротким и поверхностным, я просыпался от каждого шага в коридоре, прислушиваясь к звукам больницы.

Утро наступило внезапно. Только окунулся в сон и уже вставать. Не уверен что спал вообще. Быстрый душ в сестринской, чашка крепкого, как смола, кофе — и я снова был в полной боевой готовности.

Первым делом я направился к Обухову. Данные на мониторе не радовали — температура не спадала. Моя рискованная терапия пока не давала видимого эффекта.

Только я собрался идти в лабораторию за свежими анализами, как телефон в кармане коротко вибрировал. Сообщение от Киселева. Лаконичное и не терпящее возражений: «Срочно ко мне в кабинет».

Пришлось сначала отправиться туда.

Расстановка сил была очевидна с первого взгляда. Киселев сидел во главе стола в позе беспристрастного судьи. Справа от него, вальяжно развалившись на стуле, расположился магистр Журавлев — прокурор, предвкушающий казнь.

Я стоял перед ними — свидетель, которого они очень хотели сделать обвиняемым.

— Разумовский, — начал Киселев строго, без предисловий. — Объясните ваши вечерние действия по пациенту Обухову.

Информация дошла быстро.

Ночной дежурный персонал обычно неразговорчив. Значит, у Журавлева в отделении есть эффективный информатор. Это необходимо учесть в дальнейших планах.

Ольга Петровна — старая гвардия, она не из стукачей. Кто-то другой.

— У пациента Обухова наблюдалась отрицательная динамика с быстрым рецидивом патологического образования в печени, — начал я спокойно, излагая факты, как на научной конференции. — Полость, санированная во время вчерашней операции, заполнилась некротическими массами на треть в течение шести часов. При экстренной микроскопии пунктата, взятого из дренажа, была выявлена массивная эозинофильная инфильтрация. На основании этих данных я выставил предварительный диагноз «стерильный эозинофильный абсцесс» и начал соответствующую протоколу лечения этого заболевания гормональную терапию.