Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

— Ё-моё, — глубокомысленно изрёк Максим, обмякая в кресле; картинка продолжала складываться. — Но он, кажется, всё-таки немного иначе к вам относится, Мастер? По крайней мере, мне так показалось. Если вы понимаете. Вас это не…

— Айл производит впечатление легкомысленного бунтаря, заигрывающего с любым, кто будет с ним добр. Но это не так, — ровно и решительно произнёс наставник. — Его Высочество останется под моей защитой, пока один из нас не умрёт. Он слишком многое перенёс и пережил, пока меня не было в Цельде. Если на кого-нибудь в этой жизни он и может рассчитывать, то на мелочного и психически нестабильного магистра Хаоса — и не надо так глаза пучить, Максимус, я про себя всё прекрасно знаю. Говорю как есть. Что бы в его голове ни происходило, он имеет право чувствовать всё, что чувствует, к тому, кого посчитает достойным — не в моей юрисдикции ему запрещать. Но… Со мной у него иные отношения.

— То есть?

— Я знаю Айгольда с младенчества. Обучал его наукам и искусству, подбирал преподавателей и наставников, защищал и рассказывал об устройстве этого мира и других миров. Фактически, выполнял функции Хэдгольда — функции отца. И думается мне, что принц так стоически терпит мои… скажем так, недостатки, потому как в глубине души считает брюзгу-старика, — Захария не без иронии указал на себя пальцем, — Семьёй.

На деталях парень настаивать не стал. В целом, ему и без продолжения всё было понятно.

Беда не приходит одна

Он попытался открыть глаза и с ужасом осознал, что не может этого сделать, как ни старайся. Тело валялось в слегка влажной от пота кровати брошеной куклой, над головой сквозь приоткрытое окно нашёптывал ветер, на улице постепенно светало. Приступ страха, захвативший запертого в клетке собственного организма Макса, подстегнул закричать, но часть не до конца пробудившегося сознания уже знала: попытки тщетны, ни вдохнуть, ни выдохнуть, из-за сонного паралича даже губами пошевелить не выйдет, что уж там надеяться на возможность продавить остатки воздуха через голосовые связки и позвать на помощь хотя бы сдавленным стоном. Будь он слегка бодрее, он вспомнил бы также и то, что его катаплексия обычно длится всего несколько секунд, что совсем скоро мозг проснётся, выйдет из фазы быстрого сна и позволит двигаться, но в первые мгновения парень ещё не способен был напомнить себе об этом и жадно цеплялся за едва различимые смазанные звуки снаружи, отчаянно боясь умирать.

Ему чудилось чьё-то присутствие совсем рядом — кто-то прокрался незаметно в комнату, кто-то пришёл сюда, пока город спит, и теперь смотрел на Максима сверху вниз с высоты гигантского своего роста, нависнув, слегка согнувшись, пристально выискивая в чертах расслабленного лица признаки пробуждения. Этот «кто-то» источал сладкий, почти приторный аромат каких-то незнакомых цветов, с его мутной чёрной фигуры ниспадал Максиму на лицо и грудь инфернальный холод. Что он сделает, когда поймёт, что жертва не спит? Ответом на этот вопрос Путник похвастать не мог и только бился в ловушке терзающей обездвиженности, стараясь раскачать вялый спросонья разум… и оставаясь полностью одеревеневшим.

Невыразимо долгие секунды прошли, и, когда онемение отпустило, первым делом Макс как мог бегло осмотрелся. Над головой только потолок, в комнате только пустота — если и стоял кто-то подле его постели какие-то мгновения назад, он успел скрыться, спрятаться — под кроватью или за шкафом… Или просто удалился своей бесшумной поступью в соседнюю комнату. В свою комнату.

Не глупи, — приказал себе парень, медленно садясь, и оперся руками о жёсткий матрас. — Это просто галлюцинации. Захарии здесь делать нечего.

На удивление ясным взглядом он ещё раз окинул спальню — после кошмаров просыпаться всегда было на зависть легко. Рубаха, в которой он отключился, прилипла к мокрой спине, на затылке свалялись волосы, капля едкого пота скользнула по виску, глаза заслезились от соли — страшный сон, поразительно чётко отпечатавшийся в памяти вплоть до самых незначительных деталей, взбаламутил организм задолго до полноценного пробуждения. Максим вытер ладонью лицо — не то в попытке смахнуть пот, не то желая смахнуть остатки видения, — по привычке обтёр влажные пальцы о простынку и судорожно вдохнул. Потом неторопливо выдохнул и вдохнул вновь, уже без истеричного свиста воздуха в сжавшемся горле. Затем в третий раз — почти полностью успокоившись. И хотя пульс, подозрительно и неестественно громкий, ещё напоминал о встрече с неприятными плодами разыгравшегося воображения, он всё-таки постепенно приходил в норму.

Моросящий дождик, на который Макс далеко не сразу обратил должного внимания и звуки которого воспринял поначалу как смазанные, стал неописуемо приятной неожиданностью. Вернувшись в горизонтальное положение и накрыв грудь воздушным одеялом, юноша уставился сначала в потолок, потом на подрагивающую от порывов ветра полупрозрачную штору на окне, а после — на обрывки облаков, быстро проносящихся над особняком. В ближайшее время уснуть он всё равно не сможет, иначе непременно вернётся в разгар кошмара, а это значило, что следующие минут хотя бы пятнадцать требовалось себя чем-нибудь развлекать — и Путник принялся думать, сражаясь с норовящими слипнуться глазами.

Понять суть происходящего последнюю неделю фарса он больше не пытался — задумка, что называется, обречённая на провал. Правда это или нет, загробная ли жизнь или кома — ему нужно проснуться. Вернуться из мёртвых. Прийти в себя и возвратиться домой. Дома его наверняка заждались…

Ведь так?

Мелкие капли на грани слышимого врезались стайками в оконное стекло, стуча по наличнику и скобам, мягко срастались в тяжёлые потоки и стекали струйками на листья растущих под окнами зарослей Рислинга. Приоткрытая форточка впускала в комнату запах дождя и влажный тяжёлый воздух. Разбивающаяся о раму вода брызгала на занавески, отдалённо напомнившие Максиму тюль с дачи старого школьного товарища — сквозь них можно было беспрепятственно смотреть на серое небо, покрывшееся неплотными, размазанными тучами — даже вставать не нужно, только подложи под голову руки. На улицах города всё ещё царила непривычная тишина, кроме звуков непогоды не доносилось ни единого шума, ни единого слова, и это благостное молчание цивилизации, поставленной на место одним лишь дыханием природы, поуспокоила парню разгулявшиеся было нервишки — чем дольше жил в Цельде Макс, тем сильнее его раздражали аборигены.

Ждут ведь?

Когда Стёпки не стало, маму словно подменили. Нет, конечно, она и раньше далеко не всегда улыбалась и посвящала Максиму всё свободное время, но только по той причине, что чудовищно уставала на работе, что старалась разрешить непрекращающиеся проблемы, мелкие и крупные, и при этом поддерживать быт после кончины супруга: мальчишки слишком малы были и бестолковы ещё на тот момент, чтобы готовить ужин на троих, а кушать хотелось регулярно… да и порядок в квартире, заигравшись, далеко не всегда берегли как зеницу ока. Потом старший сын вырос — и вместо того, чтобы стать опорой, на которую так рассчитывала мать и в которой так остро нуждалась, стал пожирающей всё и всех на своём пути раковой опухолью. Возможно, подобный исход был предсказуем — мама так и не нашла себе другого партнёра и, быть может, неосознанно пыталась возместить его отсутствие старшим из оставшихся в доме мужчин…

Кажется, это зовётся Эдипов комплекс?.. Нет, там вроде наоборот.

Но когда Стёпы не стало, её жизнь будто закончилась вместе с его жизнью, и от матери остался лишь мрачный осязаемый след — печальный призрак, безмолвный и потерянный, не способный уйти в иной мир или вернуться в реальный. Максим с ней практически не разговаривал — точнее, она почти не заговаривала с Максимом. Сколько бы ни старался он, ещё будучи подростком, на спортивном поприще, сколько бы ни надрывался, стачивая зубами гранит школьной науки, ей… казалось, вечно не хватало. Совсем чуть-чуть, совсем кроху — ещё одной искорки, чтобы вернуться к жизни, сбить пепел с плеч и вновь увидеть что-то кроме собственной скорби. Макс понял вдруг (и сам не понял, как дошёл до этого), что вместо неё годами нащупывал новую причину просыпаться по утрам для них обоих. Что мама, быть может, и вовсе не хотела просыпаться. И это осознание, пришедшее бесшумно и легко, возложило неподъёмный камень на его сердце.