Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

Максим никогда прежде ни в чём её не винил. Давил обиду и грусть, давил страх перед размытым и смутным образом сомнительного будущего, потому что эти чувства лишали сил, а ему просто необходимо было оставаться сильным. На слабую, сломленную, растоптанную горем женщину даже сотой доли его личной боли возложить казалось поступком непростительным — она ни за что не смогла бы этого выдержать. Он медленно брёл по тёмному лесу, ступая наощупь, спотыкаясь и царапая ноги, потому что повесил фонарь за спиной — для мамы, печальным покорным призраком бредущей за ним след в след. Но…

Почему?

Разве не было Максу плохо и больно терять брата — точно так же, как плохо и больно ей было терять сына? Разве не родительская это задача — вести детей за руку через сумрак и корни навстречу просвету будущего промеж деревьев? Разве не она была гораздо старше, мудрее и опытнее, разве не она несла ответственность за обоих своих мальчишек?

Разве не ей следовало вспомнить, что у неё, вообще-то, есть ещё дети помимо Стёпы?!

Это эгоистично, — чувствуя, как звереет в груди темп биения сердца и как кровь затыкает уши, крепко стиснул Путник зубы и кулаки. — Ты мужчина, Макс, и это твоя ответственность как старшего мужчины — поддерживать членов семьи. Мама слаба, терять ребёнка — совсем не то же самое, что терять брата, это гораздо существеннее и тяжелее, заткнись и перестань себя жалеть, чёрт возьми. Распустил нюни, тюфяк, ещё поплачь, что мама сиську не дала и подгузник не сменила…

Спать больше не хотелось. По щекам тёк солёный, выедающий глаза пот — парень нервно и как-то остервенело размазал его по лицу, как ветер размазал за окном дождевые тучи по небу.

Она могла со мной хотя бы поговорить. Хотя бы заметить моё существование.

Максим вовремя себя затормозил: неприятные размышления на тему не свершившегося будущего способны были завести куда угодно, поэтому, дабы поскорее отвлечься, он в который раз принялся крутить в голове бессмысленные обрывки местных традиций, культуры и облика города. Возмущаться было на что — и, к счастью, негодование на тему чужих обычаев и законов работало почище любой психотерапии. Потом вспомнил о Фрилейме и невольно задался вопросом, досталось ей всё-таки от предков за прогул или не очень — скорее всего, досталось сильно, раз о ней ни слуху ни духу уже который день… А, впрочем, с чего бы ей объявиться? Она ничего никому не должна… Потом он подумал о Магической Академии и её почётной роли в формировании местной аристократической прослойки, потом о Даше — он перебирал в голове все доступные темы, но почему-то каждая из них стекала подобно струям дождевой воды за окном к одному и тому же: страшному сну, вынудившему его подорваться в…

А который, в общем-то, час?

Скромные часы на комоде предприняли неплохую попытку убаюкать парня своими стрелками — всего половина шестого. Но после спонтанной эмоциональной встряски (очередной) уснуть он не сможет ещё долго. Возможно, так влиял местный алкоголь. Возможно, услышанные накануне истории. Не последнюю роль сыграл вышедший из себя Захария, чья мрачная ледяная фигура привиделась ему как демон паралича. Но, скорее всего, виной тому были образы прошлого, вращавшиеся перед глазами, свернувшиеся в клубок и переплетённые с образами ночного кошмара. По сравнению с перспективой вернуться в чёрный и вязкий водоворот схлестнувшихся друг с другом воспоминаний, вероятность весь день проходить уставшим и сонным казалась ерундой.

От суеверного страха перед небытием, в которое отчаянно не хотелось проваливаться, Максима отвлёк приглушённый грохот на втором этаже и последовавшее сразу за ним недовольное бессвязное ругательство. Кажется, принц свалился с софы и теперь неловко пытался вскарабкаться на неё обратно… Безуспешно, судя по интонации комментариев.

Макс усмехнулся, представив разворачивавшуюся прямо под ним картину. Забавное, должно быть, зрелище… И Путнику сложно стало отрицать очевидное: Айгольда было по-человечески жаль.

Помнится, Максима угораздило когда-то очень давно безответно влюбиться в одну девочку из параллельного класса: у неё не было парня, но это не помешало нескладному подростку проходить в так называемой «френдзоне» следующие три года после их знакомства. Она обходилась с будущим чемпионом довольно жестоко — игнорировала любые попытки сблизиться и подпитывала лёгким кокетством, как только чувствовала, что рыбка соскакивает с крючка; открыто встречалась с другими ребятами, прекрасно при этом осведомлённая о чувствах, которые к ней испытывал молодой пловец; её не беспокоило, насколько безутешному влюблённому было от всего этого противно на душе, ей нравилось наличие хвоста из поклонников, и он был просто… «очередным». Вопреки ожиданиям многих, ближе к старшей школе она успокоилась и остепенилась, сошлась с довольно приятным и тихим одноклассником…, а на выпускном искренне попросила у Макса прощения. Он простил. В юности мы все имеем свойство быть несоразмерно жестокими — и столь же несоразмерно отходчивыми.

К чему я об этом вспомнил-то сейчас, интересно?

Максим, несмотря на юный возраст, своего отца запомнил очень хорошо. Среднего роста и средней комплекции, не очень красив и не шибко богат, он был чудесным и невероятно добрым человеком, умел трудиться и приучал детей к честности и справедливости. Прекрасный родитель и заботливый муж, его папа без промедления отдавал сыновьям всё, что имел — ни куска бы не смог проглотить, если бы в их тарелках оказалось пусто. Стёпка в смерти отца винил мать — мол, это она вынудила его работать, она хотела лучшей жизни, — и раньше Макс малодушно поддерживал его позицию глубоко внутри, потому что верил, что брат прав во всём — он старше, он знает и помнит больше. Но теперь, услышав историю Айгольда, юноша вспомнил, каким на самом деле являлся его собственный отец, и понял, что ни матери, ни начальству не было нужды заставлять его упахиваться до смерти: папа и сам с превеликой радостью клал себя на жертвенный алтарь, поскольку только такое поведение — «во имя детей» — считал верным.

Каким, если задуматься, мог бы вырасти Максим, если бы его отец вёл себя по отношению к нему так же, как Хэдгольд ведёт себя по отношению к принцу? Озлобленным? Потерянным и пустым? Помнящим в каждый момент своей жизни — и знающим, — что ему здесь не рады, что его здесь не любят, что он… клеймо позора просто потому, что появился на свет? А… как, собственно говоря, жить с таким знанием? Как выживать в окружении ненависти и презрения, будучи просто ребёнком — обычным, самым обыкновенным мальчишкой?

Неудивительно, что Айгольд научился подбирать друзей. Он искал… своих.

И нашёл, если верить рассказу Захарии. Человека, спасшего тебе жизнь (и даже с какой-то точки зрения подарившей её), приглядывающего за тобой с младенчества, воспитывающего тебя как родного и окружающего заботой, которой от собственного отца не дождёшься… сложно не назвать по крайней мере близким.

В комнате колдуна скрипнула дверь, через несколько секунд, уже на лестнице, раздалось тихое недовольное бормотание, ещё через какое-то время послышалась возня. Очевидно, чародей проснулся, услышав посторонний шум, и спустился проверить, а теперь пытался уложить своего гостя обратно на софу, при этом язвительным шёпотом отзываясь о происходящем фарсе и явно не стесняясь в выражениях. Королевич пробовал отвечать, но получалось слишком громко и несвязно (бедняга всё ещё был бессовестно пьян, что только подтвердило теорию Максима о его слабой переносимости спиртных напитков), и молодой Путник, прислушиваясь, вдруг рассмеялся — так тихо, как только мог: вспомнил, что точно так же перекладывал брата с пола на постель, стараясь не разбудить маму. В моменте это казалось страшным и мерзким, но возвращаясь в памяти к тем временам, парень испытывал только печальную теплоту.

Любой Стёпа был лучше мёртвого Стёпы.

— Твою-то матушку, Айл, помоги немного, — долетел до слуха уставший, но не такой уж и раздражённый голос Захарии. — Мне вот больше делать нечего в пять утра, как тебя в одеяло заворачивать. Дай выспаться и сам поспи.