Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

— А что мне остаётся? — голос сорвался в тоскливый писк, Путник тут же скривился от отвращения. Потом прокашлялся и уже куда более жёстко продолжил: — Лечь в кустах и умереть, скрестив лапки?

Захария резко и внезапно шагнул к нему навстречу, сжимая вычищенный вальтрап в крепко стиснутых кулаках. Его зрачки превратились в щёлки, с намертво стиснутыми челюстями на побелевшем лице и остервенелым взглядом он до ужаса напомнил разъярённого Стёпу. В миг, когда, остановившись перед подопечным почти вплотную, он занёс руку, Максим понял, что сейчас последует удар, но не смог бы ни увернуться, ни закрыться, парализованный эффектом, который производил на него этот человек.

— То-то, — палец с птичьим когтем, вытянутый вперёд, нацелился парню строго промеж глаз. Колдун не просто оскалился, он поднял губы так, что было видно весь ряд острых клыков и иссиня-серые дёсны, и зло прошипел ему в лицо: — Хорошенько запомни то, что сейчас сказал, Максимус. Запомни на всю свою оставшуюся жизнь, чёрт возьми, выжги в мозгу как тавро, набей татуировку, если угодно. Запомни. Что. Сказал.

Юноша осознал, что не может дышать. Каждое из трёх последних слов сопровождалось болезненными тычками кончиком когтя в его лоб. Голос колдуна сочился ядом, но в его глазах не было ни капли ярости — только глубокое удовлетворение и… задор? Или Максу уже мерещится?

— Продолжать бороться — вот, что тебе осталось. Продолжать изучать мир, обращаться ко мне как подобает, играть по правилам, учить азракт и делать то, что тебе говорят — вот то, что ты можешь. Начнёшь сомневаться, начнёшь жалеть себя и верить, что это бессмысленно — проиграешь. И тогда не будет никакой разницы, в коме ты, умираешь ты до сих пор на обочине или попал в Цельду взаправду. Ты либо дерёшься за то, что твоё по праву — в данном контексте, за собственную жизнь — либо гниёшь оставшийся тебе срок, забившись в нору поглубже да потемнее, и этот выбор за тебя не сделают. Ни я, ни твоя мать, ни король Хэдгольд, ни кто бы то ни было ещё.

Он отстранился так же стремительно и резко, как подошёл, посверлил немного онемевшего подопечного раздражённым взглядом и вернулся к рутине — так, словно никакой эмоциональной вспышки секунду назад с ним не происходило.

— Так что подбери уже сопли, наконец, и перестань тратить время на поиск лица, которого нет. Или скрести лапки и найди подходящий куст.

Конюшня погрузилась в тишину. Максим наблюдал за наставником отстранённо, не видя толком его действий: развешивание вальтрапа сушиться на верёвку, протирание тряпочкой седла, мытьё стремян от налипшей с сапог земли и грязи, укладывание вещей по местам — в сущности, до чужой рутины ему дела не было. Голову раздирали противоречивые мысли, грудь драли противоречивые эмоции — но на то, что Дрозд, навострив уши, следил за их напряжённым разговором с почти человеческими осознанием и состраданием в глазах, он внимание обратил.

Занятно. Этот конь тоже был вырван из родного мира чужой волей Захарии, разве не так? Его тоже никто не спрашивал и тоже никто не щадил. Интересно, было ли ему так же тоскливо и страшно, скучал ли он по своему табуну или, скажем, любимой полянке для выпаса? Понимал ли он вообще, что и почему произошло с ним много лет назад? И мог ли он, обладающий теперь рассудком, сомневаться в реальности происходящего — или принимал всё как данность?

Один только Захария, кажется, ни в чём не сомневался и ни по кому не тосковал. Очевидно, Цельда удовлетворяла все его потребности: здесь он могущественный маг, влиятельная фигура в обществе, приближённый принца — своего рода икона (если бы иконы существовали в сатанинских сектах, не удержался Макс). Интересно, чего бы он смог добиться, оставшись на родной планете? Кем бы стал?

И как он, что самое интересное, попал сюда, будучи восьмилетним ребёнком? Ведь перемещение происходит только после… смерти?

— Я выхожу через пятнадцать минут, — закончив с чисткой, сообщил колдун. — Если собираешься идти со мной и хочешь привести себя в порядок, не задерживаю.

Парень кивнул. Решение, о котором шла речь всё утро, было пусть и не принято пока, но в следующие четверть часа следовало успеть и помыться, и переодеться в чистое — благо, хотя бы в одежде его в этом доме никто пока не ограничивал.

Перед выходом наставник выудил откуда-то из закромов укороченный двуполый табард — вернее, поначалу для Макса эта вещица была «накидкой», только в ответ на вопрошающий взгляд ему сообщили истинное название данного элемента гардероба: с капюшоном, из плотной кожи, тёмно-бурый и невзрачный, в духе Средних веков. Парень надел его без лишних вопросов — надо так надо, — но успел предположить (и тут же посмеяться над этим предположением), что колдун хочет смешать своего спутника с толпой и избежать лишнего внимания. Следующее предположение — колдун боится, как бы его подопечный не замёрз без отправленной в прачечную толстовки — было высмеяно им ещё безжалостнее.

Солнце стояло ещё достаточно высоко, когда Путники покинули территорию особняка и пешими отправились на очередное задание. По крайней мере, так эту вылазку воспринимал Макс. Он слабо представлял, какую работу могут дать магистру Хаоса на рынке (разве что там завёлся какой-нибудь домовой… хотя не, это вроде как для ведьм работка?).

Интересно, как поживает Эльма, — ему вспомнилась белозубая улыбка, сверкающая в полумраке тюремной камеры словно у Чеширского кота. — После письма старика её сто процентов выпустили, конечно, но… она же бездомная. Вот освободилась, вышла… и что? Ошиваться на улицах, пока доблестный Буц опять не загребёт в клетку? Учитывая нравы местной аристократии и их отношение к людям низшего класса, ведьме куда лучше в темницах — и кормят, и крыша есть над головой, и студентики какие-нибудь мимо проходящие не поколотят от нечего делать.

Судьба бездомных и нищих незавидна во всех измерениях. Но в Эпиркерке с ними поступали, по мнению парня, просто необъяснимо жестоко. Конечно, нечего ждать особого человеколюбия от мира, где не придумали ещё права на жизнь или свободу, но кормить диких зверей и чудовищ людьми, потому что эти самые люди не могут позволить себе купить квартиру, отстроиться или хотя бы снимать комнату в трактире, было несколько… излишне.

По сравнению с утренними часами, большинство прохожих вели себя теперь куда обходительнее: завидев Путников, учтиво кланялись, расступаясь слегка и давая дорогу, желали приятного дня, некоторые мужчины даже приподнимали головные уборы. Захария отвечал взаимностью — как мог: кратко кивал в ответ и спешно отводил взгляд куда-нибудь в сторону, как будто опасался, что очередной встречный обратится к нему с безотлагательным делом — или, того хуже, с намерением вежливо перекинуться несколькими ничего не значащими фразами о погоде или здоровье чьей-нибудь матушки. К счастью для него, навстречу шли люди воспитанные и благоразумные: соблюдя все правила приличия, они как бы невзначай ускоряли шаг.

Спонтанно посетившая Максима мысль оказалась занятной. Чем дольше он наблюдал за поведением чародея на улице, тем очевиднее становился один интересный факт: наставник боялся людей ничуть не меньше, чем они боялись его. Правда, конечно, природа их эмоций была различна: толпу пугала неизвестность, облачённая в колдовскую мантию, поскольку они не могли с уверенностью ни предвидеть его действий, ни даже объяснить; Захария же в свою очередь держался так, словно боится подхватить от окружающих какую-то заразу. Но то странное выражение лица, которое появлялось всякий раз, если кому-то из прохожих не везло пройти слишком уж близко к его веющему холодом плечу, не было выражением отвращения или брезгливости. Он будто ждал, что случайное соприкосновение с другим человеком, даже вскользь, причинит ему боль.

Неудивительно, наверное, — поймал себя на мысли парень, — учитывая его биографию.

Многие попадавшиеся навстречу горожане уделяли особенное внимание теперь не самому новому Путнику, а его свежим травмам. Утреннее облачение Макса для носки стало непригодно, на улице в последний раз воцарилось лето и воздух прогрелся как следует, а посему ему хватило ума ограничиться футболкой, так что и плечи, и предплечья, и запястья, туго затянутые в исцеляющие бинты и покрытые рунами, оказались теперь на всеобщем обозрении. Табард, конструкция которого не подразумевала рукавов изначально и потому их закономерно не имевшая, никак положение не спасал.