Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

Путник чувствовал себя невероятно утомлённым, словно не спал уже много дней — соображал он туговато и первые несколько секунд не понимал, где очутился и что происходит. Вроде должна быть тренировка — или сегодня не воскресенье? Должно быть, воскресенье, раз так болит голова, но почему тогда не сработал будильник?.. Рассеянно обежав взглядом скупое убранство грязной комнатушки в убогом трактире, Макс плавно отогнал замешательство и вспомнил наконец: он умер, тренировки не будет.

Поганый осадок преследовал юношу, куда бы он ни пошёл и что бы ни делал в попытке отвлечься: он одевался, собирал немногочисленные свои пожитки и проверял, не забыл ли чего под матрасом или за дверью, пока прохладная ладонь странного сна путала его мысли сквозь запутавшиеся волосы. Какое-то неясное ощущение — будто предчувствие — никак не растворялось в будничных задачах, витая за спиной. Воскрешая перед мысленным взором обрывки сна, Максим отчётливо видел печальное лицо посреди всполохов огня, и слёзы подступали сами собой — «даже умываться не пришлось», пошутила бы мама. В его душе вдруг родилось столько ноющей скорби, сколько ещё никогда прежде не рождалось.

На похоронах, бросив в могилу горсть холодной земли, парень услышал, как комья с глухим стуком ударились о крышку деревянного гроба — словно записанный на старый неисправный диктофон, этот звук прокручивался раз за разом в его голове много дней спустя, фоном играл во всех ежедневных делах, сопровождал каждую рутинную обязанность. Тоскливый монотонный саундтрек их новой жизни — жизни без Стёпы — не думал заканчиваться: под него Максим засыпал, под него просыпался, будто память взбунтовалась окончательно и вместо того, чтобы подбросить ему немного радостных моментов, решила довести хозяина до самоубийства. Но даже тогда, стоя на краю зияющей в земле прямоугольной ямы, юноша не чувствовал себя так погано. В день прощания всё — молитвы, слова поддержки и притворного сочувствия, слёзы и катафалк, священник и кладбище — всё казалось каким-то ненастоящим, фальшивым, на скорую руку сколоченным в качестве декорации для провинциального театра. Сон же размазал Макса своей неописуемой живостью, яркостью не только красок, но и эмоций, переданных через молчаливое наблюдение за пылающим неизвестным. Взгляд спокойного отчаяния был настолько реальным, как если бы они повстречались взаправду, и на миг Путнику почудилось даже, что языки пламени, лизавшие чужие впалые щёки, опалили ресницы ему самому.

Но это, конечно, только казалось. Крохотное серебряное зеркальце опровергло все опасения.

Парень не мог избавиться от нестерпимого чувства жалости к этому человеку: вопреки здравому смыслу, вопреки осознанию, что возвращение в сон не даст ничего, кроме тоски, ему хотелось вернуться и чем-то помочь, потушить как-нибудь это пламя, которым безымянный человек был охвачен с ног до головы — потому что, вне всякого сомнения, именно этот огонь доставлял истощённому образу львиную долю неудобств.

Макс больше предполагал, чем утверждал, но ему показалось, что во сне он видел Захарию.

Юноша приводил весьма убедительные аргументы против этой версии и вскоре преуспел — он банально не знал и не мог знать, как выглядит магистр Хаоса, да и внешне мужику должно быть явно больше двадцати с небольшим: ведь, судя по рассказам Михейра и Каглспара, чародей появился в этом мире никак не меньше половины столетия назад, он просто по логике должен выглядеть старше.

Или не должен? Он же колдун, в конце концов?

Впрочем, это не имело значения — юноша абсолютно точно знал, кто ему приснился, знал, что именно так выглядит человек, о котором уже вторые сутки слышит истории на регулярной основе… Равно как осознавал и то, что нужно прекратить изводить себя столь бесчеловечным образом. Прекратить сочувствовать тому, кого в глаза не видел, и переживать чужую трагедию как свою собственную. Подобное сопереживание ещё никому не помогало — на примере матери Макс видел, сколь разрушительным может оказаться подобное слияние.

Завтракали в тишине. Каглспар, судя по растрёпанной гриве и умиротворённой полуулыбке, неплохо выспался под вой урагана и чувствовал себя замечательно, но всё ещё не до конца вернулся в реальный мир и сладко позёвывал, открывая на полную ширину немаленьких размеров рот. У Путника же по вполне понятным причинам здорового сна не вышло, образ колдуна ещё стоял перед глазами, сменяясь мрачным лесом и мчащим навстречу чудовищем, и кусок в глотку не лез, как ни впихивай. Насильно забив желудок наполовину, Максим вышел из трактира (владелец попытался стрясти с него денег, но у парня, разумеется, не оказалось при себе ни монеты, и кузнецу не сразу удалось объяснить хозяину ситуацию), залез в телегу, уже привычным движением погрузил сумку на сенную подстилку, не успевшую просохнуть после дождя, и сел на неё сверху, глубоко задумавшись. Руки дрожали от напряжения и усталости, но сознание сохранило кристальную ясность. Эпиркерк уже скоро, нужно просто немного подождать, и тогда что-нибудь в его жизни да прояснится.

— Ты чегой-то шибко беспокойный спозаранку, — заметил Спар, влезая на своё место. — Из-за бури?

— Если бы, — недовольно ответил Макс. — Сны снились.

— О, это для вашего рода явление обыкновенное: поглядеть ночью картинки, а опосля полдня бродить как в воду опущенные, — не без иронии покивал здоровяк, подбирая вожжи. — Что снилось, коль не тайна?

— Захария.

Кузнец обернулся, и впервые Максим увидел в выражении его лица нечто, отдалённо напоминающее тревогу. И вот это вот явно был нехороший знак. Вот точно нехороший.

— Мне так показалось, — поспешил сгладить углы парень, машинально запустив пятерню в волосы. — Я же не знаю, как он на самом деле выглядит, да и…

— И что, — осторожно поинтересовался здоровяк, стараясь изобразить хладнокровие. — Поведал он тебе что-нито?

— Ничего особенного, не обращай внимания… Мы можем не делать остановок больше? Хочу побыстрее до него добраться.

— Это он тебе во сне велел поторапливаться?

— Нет, — Макс поджал губы. Ему не нравилось то, что он собирался сказать. — Просто беспокоюсь. Вся эта неизвестность порядком меня вымотала.

— Не распускай нюни, подлеток. У нас ещё сутки пути — и то, коли мы б и ночью скакали. Стало быть, подбирай сопли. Не близко, но и не далёко. Бед и лиха боле повстречаться не должно, останавливаться нигде не станем, так что, коль с Плушей и телегой ничего не стрясётся, к послезавтрашнему утру въедем в Эпиркерк.

Послезавтра. Ещё неделю назад этот срок казался парню ничтожно маленьким — два дня, насыщенные смартфоном и социальными сетями, пролетели бы незаметно. Да и без онлайн-контента тосковать не приходилось: то тренировки, то университетские лекции и подготовка к экзаменам, то домашние хлопоты. Но здесь, проводя большую часть пути в наблюдении за небом и деревьями, периодически делая перерывы на дневную дрёму и разбавляя всё это ничего не значащими разговорами, два дня могли превратиться в вечность. Томительную, тянущуюся подобно любимому напитку Спара вечность. Весьма, надо сказать, безрадостную.

— Да ну полно тебе! — видимо, прочитав по выражению лица Максима ход его размышлений, воскликнул кузнец. — Коль сравнивать с тем, сколько мы уже отпахали…

— Так мы столько же и отпахали, — грустно заметил юноша, подставив под подбородок кулак.

— Кончай бубнить там да печали изливать. Раньше тронемся — раньше доберёмся.

Я за эти два дня точно тронусь, — подумал Путник, благоразумно решив свои мысли на сей раз оставить при себе.

Телега легко сдвинулась с места и резво покатилась по размякшей от ливня грязи. Плуша с характерным чваканьем широких копыт продавливала влажную землю, мохнатыми ноздрями втягивая прохладный воздух, и болтала мокрой гривой, словно отгоняя от себя остатки дремоты. Мышцы перекатывались под неровно растущей шкурой в такт каждому движению массивного тела, пуская по мокрым волоскам тусклые блики. Прохлада прозрачным туманом стелилась над полем справа от тракта, медленно рассыпаясь перед натиском утра — до рассвета оставалось всего ничего, серый горизонт обрёл краски, и наполовину размытые очертания далёкого чёрного леса уже светлели и зеленели.