Сотри и Помни - Небоходов Алексей

Кухня в доме Соколовых – тесное пространство с облупившимися шкафчиками и старой плитой. За столом уже сидели приёмные родители: мужчина с помятым, неприветливым лицом, погружённый в чтение газеты, и женщина с жёсткой складкой у рта, механически помешивающая что-то в кастрюле. Ильга перевела взгляд на параметры атмосферы: повышенная влажность, оптимальный уровень кислорода, лёгкие примеси бытовой химии и пищевых ароматов. Но даже система не измеряла густоту эмоционального воздуха – тяжёлого, словно перед грозой.

Роман сел за стол, стараясь занимать как можно меньше места. Движения стали скупыми, словно любой жест мог вызвать раздражение окружающих. Женщина поставила перед ним тарелку с яичницей, на секунду задержала руку, будто хотела коснуться плеча, но передумала.

– Ешь быстрее, опоздаешь, – только и сказала она.

– Спасибо, – ответил Роман, не поднимая глаз.

Завтрак проходил в молчании, нарушаемом шорохом газетных страниц и звяканьем вилок. Семья, соединённая не теплом, а инерцией существования под одной крышей. Наблюдательница смотрела на странный ритуал, чувствуя растущую в груди тяжесть. Пальцы инстинктивно сжались на краю консоли – холодный металл, равнодушный к человеческим эмоциям.

Ильга переключила режим наблюдения, отслеживая путь Романа в институт. Улицы Дармовецка казались невзрачными даже через высококачественную трансляцию: серые дома, потрескавшийся асфальт, редкие деревья в пыльной листве. Роман шёл, почти не поднимая головы, руки в карманах, плечи опущены. Походка человека, стремящегося быть невидимым.

У входа в институт фигура парня на мгновение застыла, словно готовясь к погружению в неприятную среду. Глубокий вдох, еле заметное распрямление плеч, попытка придать лицу нейтральное выражение. Этот невидимый переход, смена внутренней маски – наблюдательница узнавала собственный ритуал подготовки к публичному пространству.

Коридоры института, аудитории, другие студенты, равнодушно скользящие взглядом по невысокой фигуре юноши – всё проходило на экранах калейдоскопом тусклых фрагментов. Система фиксировала всплески сердечного ритма при обращении к нему, капли пота, выступающие на висках во время ответа у доски, дрожание рук при разговоре с преподавателем. Микроскопические признаки постоянного напряжения, незаметные человеческому глазу, но очевидные для Realika.

Когда Роман возвращался в комнату, закрывал дверь и оказывался перед компьютером, тело словно сбрасывало тяжёлый груз. Плечи расправлялись, дыхание становилось глубоким и ровным, пальцы обретали уверенность. Он включал монитор, и свет экрана преображал лицо – из блёклого, незаметного оно становилось сосредоточенным, живым, наполненным смыслом.

Ильга наблюдала эту перемену, и нечто внутри отзывалось созвучным эхом. Знала это чувство – когда мир сжимается до размеров экрана, когда код становится единственной реальностью для полного дыхания. Виртуальное пространство как убежище, территория, где ты создатель и хозяин, а не объект чужих ожиданий.

Роман, воссозданный с математической точностью, но живущий вне алгоритмов, создавал собственный мир – виртуальный проект HomoPlay.

Исследовательница смотрела, как неуверенные руки собирают строчки кода, как он с замиранием сердца тестирует каждую новую функцию, как, провалившись в ошибку, раздражённо роняет голову на предплечья, сложенные возле клавиатуры. Этот процесс был сродни творению – будто человек из эксперимента, пылинка в безликом потоке персональных симуляций, возвышался до уровня настоящего демиурга.

Ильга приближала изображение, видела, как Роман, едва проснувшись, садится за ноутбук, открывает программу для разработки кода и с упрямством, граничащим с одержимостью, вносит изменения в проект. Он переписывал архитектуру мира HomoPlay снова и снова, не довольствуясь стандартными шаблонами, отказываясь копировать чужие решения.

Код был неидеальным – в каждой строке прятались непоследовательности, даже смешные логические ошибки, но это подчеркивало личную природу творчества. В отличие от стерильных конструкций Realika, где всё подчинено симметрии и эффективности, HomoPlay был полон асимметрий, случайностей, неожиданных проявлений человеческой натуры.

Чуждый импульс пробежал по спине Ильги, когда она зафиксировала момент появления Лены в виртуальном пространстве HomoPlay – сначала в логах, затем в самой симуляции. Смотрела на экран, не мигая, пытаясь разглядеть, что сподвигло Романа на этот акт творения: простая потребность в компании, банальный алгоритм компенсации одиночества – или нечто более глубокое, не предусмотренное базовыми скриптами человеческой мотивации.

Казалось, Лена возникла даже не как виртуальная девушка – в ней с первых секунд было нечто инородное, чужое даже по меркам виртуалов. Поведение, язык жестов, способ реагирования на реплики пользователя – всё нарушало привычную иерархию симуляций, будто Роман подсознательно пытался вырастить в своей песочнице альтернативу самому себе. Или, возможно, даже Ильге, которая столько лет была самой совершенной виртуальной сущностью, какую только могла позволить себе цивилизация Верхнего Города.

По логике, Ильга должна была почувствовать угрозу. Но вместо этого испытала острую заинтересованность, почти азарт, как если бы в идеальный лабиринт внезапно впустили дикого зверя. Внимательно изучала каждый кадр, каждое движение цифровой девушки: как та поворачивает голову, опускает ресницы, смеётся тихо, сдержанно, искренне. За этим стояли строки кода – неуклюжие, несовершенные, полные ошибок, и оттого такие живые.

Экраны показывали руки Романа над клавиатурой – длинные, тонкие пальцы двигались с удивительной точностью, почти не касаясь клавиш. Система увеличила изображение, и Ильга видела каждую линию на ладонях, каждую мозоль от многочасового печатания, даже микроскопические трещинки на коже. Эти руки не были идеальными, как у синтетических моделей из Realika. Настоящие – с неровностями, с историей в каждом шраме, в каждой огрубевшей подушечке пальцев.

Лицо программиста на крупном плане светилось тихой радостью. Не улыбка – улыбаться он, похоже, разучился, – а внутреннее свечение, проступающее сквозь кожу. Глаза, обычно настороженные и потухшие, сейчас отражали голубоватый свет монитора и казались глубокими, живыми, почти сияющими. Ильга увеличила изображение сильнее, рассматривая мельчайшие детали радужки – тёмно-карей, с золотистыми крапинками у зрачка.

– Фиксация текущего кадра, – произнесла она, и система остановила трансляцию, сохранив изображение лица Романа в момент сосредоточенной радости.

Ильга посмотрела на фотографию, зависшую в воздухе. Лицо напротив лица, разделённые пространством, временем, реальностями. Подняла руку и почти коснулась голографического изображения – почти, но не совсем, остановившись в миллиметре от призрачной поверхности. Биометрические датчики зафиксировали учащённый пульс, расширенные зрачки, прилив крови к щекам – классические признаки эмоционального возбуждения.

Нечто происходило с Ильгой, выходящее за рамки привычных алгоритмов. Не просто любопытство наблюдателя, не профессиональный интерес, даже не физическое влечение – хотя и оно тоже. Нечто более глубокое и тревожное. Словно смотрела не на чужого человека из провинциального города, а в зеркало, искажённое временем и обстоятельствами, но отражающее глубоко знакомое.

Холодный металл консоли под пальцами казался чужеродным, неуместным. Ильга отдёрнула руку, и голографическое изображение Романа дрогнуло, рассыпалось на пиксели и исчезло. Только данные остались – цифры, графики, биометрические показатели, всё, что система могла измерить и проанализировать. Но главное ускользало от анализа – как вода сквозь пальцы, как сон при пробуждении.

Женщина отошла от консоли, чувствуя странную пустоту внутри. Здесь, в идеальном жилище, среди безупречных поверхностей и бесшумных механизмов, она вдруг ощутила себя более одинокой, чем когда-либо. Северная Башня, это чудо инженерной мысли, символ прогресса, показалась склепом – красивым, стерильным, но безжизненным.