Лекарь Империи 2 (СИ) - Лиманский Александр

— А… а что там? — пролепетал он, испуганно глядя на дверь.

— А там у нас анаэробная инфекция, — констатировал я. — Самая начальная стадия. Снаружи все выглядит прилично, а внутри уже начинается некроз. Если бы мы просто поменяли повязку, как ты предлагал, через два дня он бы лишился ноги. Срочно назначаем курс мощных антибиотиков и специальную обработку раны. Иди, выписывай.

Семен побледнел. Он смотрел то на дверь палаты, то на меня, и в его глазах был священный ужас вперемешку с восхищением. Он снова схватился за свой блокнот, чтобы записать назначения.

— Но… как ты это видишь? — прошептал он, когда мы вышли в коридор. — Я смотрел на ту же рану! Я ничего не заметил!

— Ты смотрел, а я — видел, — ответил я. — Ты искал то, что должно быть по учебнику. А я ищу то, чего там быть не должно. В этом вся разница.

Мы подошли к сестринскому посту, чтобы оставить листы назначений. За столом сидела Кристина. Увидев меня, она тут же расцвела.

— Илья! Какими судьбами! — она кокетливо повела плечиком. — Я уж думала, ты совсем про хирургию, забыл, пока в «первичке» отбывал срок.

— Работа, Кристина, сама себя не сделает, — я протянул ей бумаги.

— Слушай, — она понизила голос до заговорщического шепота, — у меня сегодня ночное дежурство. Скучное, одни стеклянные пациенты. Может, составишь компанию? Поможешь мне… с бумагами разобраться. У нас в сестринской очень удобный диванчик.

Она стрельнула в меня глазами так, что если бы взгляды могли поджигать, моя форма бы уже дымилась.

В голове тут же всплыл образ Вероники. Ее улыбка, то, как она смотрела на меня сегодня ночью. Мы, конечно, не давали никаких клятв, но для меня все было решено.

Наши отношения стали официальными. И такие вот предложения от Кристины, какими бы заманчивыми они ни казались раньше, теперь вызывали только одно желание — вежливо, но твердо отказать.

Надо что-то с этим делать, пронеслось в голове. Четко расставить границы, пока это не зашло слишком далеко и не создало проблем для всех.

— Боюсь, сегодня не получится, Кристина, — я изобразил на лице крайнюю степень занятости. — Шаповалов повесил на меня очень сложный случай в неврологии. Пациент Шевченко. Так что ближайшие ночи я, скорее всего, проведу в обнимку с его историей болезни.

— Как жаль, — она картинно надула губки, но я видел, что она не сдается. — Ну, если вдруг освободишься, ты знаешь, где меня искать.

Я кивнул и, подхватив своего верного, но все еще потрясенного союзника, поспешил удалиться.

Остаток дня прошел в рутине, которая, однако, уже не казалась такой унылой. Я понимал, что каждый осмотренный пациент, каждая заполненная бумажка — это шаги к большой цели.

Семен ходил за мной хвостом, впитывая каждое слово, как губка. Его уважение было почти осязаемым, и это, честно говоря, немного смущало. Я не привык к роли гуру.

Когда рабочий день наконец-то закончился, я чувствовал приятную усталость. Голова гудела от информации, но на душе было легко. Впервые за долгое время у меня был четкий план.

Результаты анализов Шевченко должны были прийти из Владимира уже завтра. Это был мой дедлайн.

Домой я шел пешком, наслаждаясь вечерней прохладой.

Мысли снова вернулись к Кристине и ее недвусмысленному предложению. Ситуация становилась все более неловкой. Она была хорошей медсестрой и, как выяснилось, ценным информатором.

Портить с ней отношения не хотелось. Но и давать ложную надежду было бы подло по отношению к ней и, что самое главное, по отношению к Веронике. Нужно было найти способ аккуратно, но решительно расставить все точки над «и».

Вероника встретила меня ужином и своей самой теплой улыбкой. Запах жареной картошки и вид моей красивой женщины мгновенно стерли из головы все больничные проблемы. Мы сели за стол, и на какое-то время мир сузился до нашей маленькой, еще не до конца обжитой кухни.

— Как день? — спросила она, подкладывая мне на тарелку румяные кусочки. — Вид у тебя, как у полководца после победоносного сражения.

— Почти, — усмехнулся я. — Заключил один важный союз и наметил план наступления.

Я рассказал ей про Величко и про наш разговор с Шаповаловым, разумеется, опустив детали о дяде в Гильдии и прочие тонкости. Просто — появился шанс на досрочную аттестацию, если я справлюсь с очень сложным пациентом. Она слушала, и в ее глазах читалась неподдельная гордость.

Идиллию нарушил резкий, настойчивый звонок телефона. Не моего, ее.

Я увидел, как ее лицо мгновенно изменилось. Улыбка исчезла, плечи напряглись. Она бросила на экран телефона быстрый, полный неприязни взгляд и, извинившись, вышла в коридор.

Я не подслушивал, но тонкие стены новой квартиры не оставляли шанса ничего не услышать. Я слышал ее голос — тихий, ледяной, лишенный всяких эмоций.

— Да.

— Нет, папа. У меня нет денег.

— Я не могу тебе помочь.

— Пожалуйста, не надо.

— Нет.

Разговор был коротким. Через минуту она вернулась на кухню. На ее лице была маска абсолютного спокойствия, но я видел, как дрожат ее пальцы, сжимающие телефон. Она села за стол и попыталась улыбнуться.

— Извини. По работе.

— Врет, — тут же констатировал Фырк у меня в голове. — Врет и не краснеет. Это не работа, двуногий. Это что-то личное и очень больное.

Я не стал ничего говорить. Просто встал, подошел к ней сзади и положил руки ей на плечи. Слегка сжал, давая понять, что я здесь. Что я рядом.

Она несколько секунд сидела неподвижно, как статуя. А потом ее плечи дрогнули. Один раз, потом второй. Она опустила голову, и я увидел, как по ее щеке скатилась одинокая слеза.

Я молча развернул ее стул, опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои.

— Как только он звонит, — тихо, почти беззвучно сказала она, глядя куда-то в сторону, — мне всегда его так жалко. Он так умоляет, плачет в трубку, что мне хочется все бросить и побежать к нему на помощь. Снова.

Она сделала паузу, судорожно вздохнув.

— Но я всегда потом жалею об этом. Каждый раз.

Ее голос был полон такой горечи, что она перекрывала и жалость, и любовь, и все остальные чувства.

— Почему? — мягко спросил я.

Она посмотрела в сторону, и ее голос стал глухим, отстраненным.

— Мой отец… не самый приятный человек, Илья.

Я в этот момент понял, что «не самый приятный человек» — это колоссальное преуменьшение. Это был щит, которым она прикрывала рану, настолько глубокую, что сама боялась на нее смотреть.

И я понял, что моя задача сейчас — не задавать больше вопросов.

Это была не просто недоговоренность. Это был симптом. Классический симптом человека, который годами строил вокруг своей боли защитную стену, кирпичик за кирпичиком.

И что сделает любой лекарь, столкнувшись с такой застарелой, воспаленной травмой?

Он не будет ломиться в эту стену, рискуя обрушить все на голову пациенту. Он сначала даст обезболивающее. Обеспечит покой. Создаст стерильные условия, в которых рана сможет хотя бы перестать кровоточить.

Моя поддержка сейчас — это и было то самое обезболивающее. Мое молчание — это стерильная повязка. А доверие, которое я должен был заслужить, — единственное лекарство, которое могло помочь в будущем.

Давить, требовать подробностей — значило бы только одно: проявить не заботу, а жестокое любопытство. И навсегда потерять ее доверие. А я собирался эту проблему решить.

По-настоящему.

А для этого мне нужна была она вся — ее боль, ее страх, ее воля. И получить это можно было только одним способом — став для нее местом, где наконец-то безопасно.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.

Она уткнулась мне в плечо, и я почувствовал, как напряжение понемногу отпускает ее. Мы сидели так несколько минут в полной тишине. И я понимал, что в этот момент мы стали еще ближе. Не из-за страсти или романтики. А из-за доверия. Она позволила мне увидеть край своей самой большой уязвимости. И это было ценнее любых слов.

Когда мы снова вернулись к остывшему ужину, атмосфера была уже другой. Более тихой, но и более прочной.