Ученик Истока. Часть I (СИ) - Волковец Серафим

— Он, случается, вспыхивает, это верно, — Каглспар задумчиво почесал подбородок. — Но куда как чаще покоен аки змей. Ему усидчивости не занимать, подлеток, он в логове своём из вредности и принципа может и год сидеть.

— Нет, ну год-то я точно на дороге не проживу…

— Твержу тебе, поедем со мной в Эпфир завтра. Михейр, может, и пьёт аки скотина, но многому тебя обучить способен.

— Я уже принял решение, — отрезал парень. — Спасибо, остаюсь.

Здоровяк раздражённо отмахнулся.

— Вот ведь баран упёртый… Шут с тобой. Сиди. Но ежели помощь потребуется, можешь к Бертше идти, она тебя в беде не бросит. Я, право, ей не поведал, что ты заявиться можешь, однакось, думается мне, она и сама об том в курсе.

— Спасибо… Правда, Спар, большое спасибо.

— Осторожнее здесь по ночам, — предупредил кузнец, забирая тарелку, и поднялся на ноги. — В столице, балакают, душегубцы всяческие заводятся.

— Чего? Кто?!

— Да шучу я. Шучу.

И Спар, посмеиваясь, неторопливым шагом удалился.

Два законопослушных гражданина

Ночь, проведённая на каменной мостовой, стала одной из самых чудовищных ночей в жизни Максима Вороновского. И это с учётом тех ночей, когда пьяный вдрызг Стёпка возвращался домой и швырял посуду во всё, что двигалось: преимущественно он пытался попасть в голову матери чашками из её хрустального сервиза и орал, что она якобы похерила семью в целом и его жизнь в частности. Гнетущее чувство вины трепало Максу нервы отчасти по той причине, что внутренне — где-то очень глубоко — он эту позицию разделял. Отец рано ушёл из жизни — инсульт скосил, пятидесяти не стукнуло, — и хотя в родной стране статистика мужской смертности душу, мягко говоря, не грела, это был ранний уход даже по средним оценкам. Стёпа, не долго колеблясь, возложил ответственность за его гибель на матушку — дескать, упахала мужика до гробовой доски, нечего было второго ребёнка рожать, если финансы даже первого не позволяли… Словом, матери приходилось несладко.

Что же. Возможно, Провидение теперь наказывало Максима за несправедливые суждения несправедливыми обстоятельствами. Помимо того, что на камне спать оказалось банально холодно и неудобно (какая неожиданность), так вдобавок и звуки ночного Эпиркерка сладости в его безрадостные часы не добавляли. В проулках несколько раз появлялись, слоняясь от одной стены к другой, какие-то подозрительные личности — их напряжённое дыхание, сдавленный шёпот разговоров и шаркающие шаги вызывали у юноши трепет и тревогу: таким образом в его городе обычно передвигались по ночам наркоманы или пьяницы, не планировавшие ничего хорошего. Бродила по улицам городская стража, освещая тусклыми факелами на шестах умершие на время ночи дома (к счастью, Путнику хватило ума разместить свою убогую лежанку из толстовки и злосчастной спортивной сумки в тёмном углу, между двух близко стоявших друг к другу зданий, и его не заметили). В каком-то трактире метрах в семистах от круговой площади шумела до утра пьяная компания, а звуки в пустой столице разносились по лабиринтам улиц на непозволительно большие расстояния.

Отменный вышел у парня отдых, можно сказать. Где-то между тремя и четырьмя часами утра закапал мелкий дождик, с шести утра Макса донимали вороны, решившие с чего-то вдруг, что бродяга умер и теперь можно поживиться его мясцом. Если коротко и о главном: он не выспался. Вот совершенно. Совсем. Ни капельки.

Жестокая реальность нового Путника щадить не собиралась, и во всём этом нагромождении присутствовал один-единственный плюс: парень не засыпал настолько глубоко, чтобы пропустить появление Захарии на крыльце особняка. В случае, если тому вдруг приспичило бы выбраться на ночной променад, эту вылазку Макс бы заметил.

Когда над Эпиркерком встало солнце и жители города засновали по своим делам мимо каменного кармана, в который как крыса забился Максим, надежда хоть немного подремать растворилась подобно утреннему туману. Без следа, как говорится. Потянувшись и размяв затёкшее всё, он вышел из своего укрытия, уселся на свёрнутую трижды толстовку и, подперев руками голову, принялся туповатым от усталости взглядом сверлить входную дверь трёхэтажного особняка. Желудок урчал бессовестно, да так громко, что, казалось, слышит вся столица — и даже за стенами разносятся его отголоски.

Скорее всего, — думал Макс, — этот придурок начитался Паланика и вообразил себя Тайлером Дёрденом, к которому просто толпами ломятся жаждущие его внимания люди. Самовлюблённый напыщенный гусь, самодур, эгоист, тиран, сатрап, права была Падма, когда его письками крыла на чём свет стоит! Он думает, у меня совсем нет уважения к себе. Раз я подросток — а я, кстати, уже не подросток, я уже взрослый человек, между прочим, — то можно вот так меня динамить. Скотина, самодовольная скотина…

И всё же, пылая возмущением и ненавистью, Максим продолжал греть пятой точкой пешеходную тропинку. Как бы ни злился он на магистра, уходить куда-то… ну, не хотел. Не мог. Не находил в себе сил. Называйте как хотите. Здравый смысл давно уже отчаялся объяснить своему владельцу, что в этом мире есть другие мастера перемещений между мирами, готовые принять его к себе в ученический состав с широко распростёртыми объятиями, и на Захарии свет клином не сошёлся. Тем более, что это была правда. Если Каглспар сказал, что в этом мире полно…

Каглспар! Он же должен был сегодня уехать в Эпфир! А Макс с ним даже не попрощался…

И ясное погожее утро вдруг стало чуточку мрачнее.

Минута за минутой время тянулось пережёванной жвачкой. Тянулось медленно, изматывающе бесполезно, не принося ничего нового и занимательного. Горожане, сторонясь бездомного, курили трубки и обсуждали в полголоса рутинные свои обязанности на службе, косилась стража… А к особняку, надо отметить, к очевидному неудовольствию Макса и правда с самого рассвета подтягивался страждущий народ.

Какой-то мужчина нелепой наружности с охапкой свёрнутых в рулон бумаг, дождавшись, пока самостоятельно открывающаяся дверь его впустит, неуверенно и неуклюже вскарабкался на крыльцо, помялся немного перед входом и переступил через порог, скрываясь в мрачном нутре особняка. Буквально через десять минут подошла дама в недешёвом платье, обнимая несколько книг — её дверь тоже пропустила и тут же выпустила первого клиента. Потом явился какой-то молодой совсем парень в дорожной одежде и со странным головным убором, похожим на вязаную шапку с помпоном — только сделана шапка была не из шерсти, а из кожи. Дверь пропустила и его, выпуская на свежий воздух дамочку в платье. Парень вяло провожал взглядами заходящих и выходящих людей, отключившись от звуков города, и погрузился в весьма безрадостные размышления.

Вот что ему, правда, делать, если Захария окажется крепким орешком? Ехать к Михейру? А как, простите, к нему ехать, если, как правильно отметила Бертша, у Путника даже лошади нет? Пешком шагать? Если они даже на телеге больше суток этот путь преодолевали (во всех смыслах слова с боем), то своими двумя топать выйдет… с недельку? А что кушать прикажете? К добрым людям ночевать проситься? Видели мы уже добрых людей-то, всю деревню как на ладони. Добрые-то они добрые, а нож в живот всадят и глазом не моргнут. Просто потому что. Да ещё и неприятностей в пути одинокого странника может встретиться в разы больше, тоже нужно учесть — и одними бандитами, как выяснилось, дело вот вообще ни разу не ограничится. Одно дело — странствия с верзилой-кузнецом, в сторону которого посмотришь — и сразу желание обворовать как-то ослабевает по непонятным, загадочным причинам. А отмахать такое расстояние «в соло»? Да и дойдёт — предположим на секунду — дойдёт он до Эпфира с горем пополам. Что потом-то? Михейр? От одного только воспоминания о его слезливом обрюзгшем лице у Макса мурашки по шее побежали. Как учиться чему-то у человека, которого просто-напросто не уважаешь?

То ли дело Захария, — недовольно подытожил парень, дуя губы и глубоко вздыхая. — Его попробуй не уважай. Хотя он тот ещё…