Хроники новуса (СИ) - Сторбаш Н.В.

— Думаешь, почему нас не выгнали? Почему не отобрали дом? Почему дают жить самим вот так легко? — зарычала она на меня. — Мы даем крыто Угрю, Смазлу и Вдове. Другие знаешь как живут? Не знаешь! Если б не Воробей, мы бы давно сдохли! Слюнтяй бесхребетный! Всякий раз тащит в дом какую-то дрянь!

Я и впрямь не задумывался, почему под одной крышей собрались и попрошайки, и плакальщицы, и воришки. Судя по всему, это была затея Воробья. Но сейчас меня тревожило вовсе не это.

— Кто тебя так? Что с рукой?

Пятка тут же отвернулась.

— Будто я знаю! Гнилюк какой-то. С виду снежок снежком, а как на него рвачи прыгнули, так сразу заломил мне руку. Скумекал, урод долгорский, что мы в сговоре. Рвачи деру дали. Еле умолила, чтоб отпустил.

Она всхлипнула:

— Как я теперь выйду? Как Вдове крыто отдам? — и тут же вызверилась: — А еще тебя кормить!

Я растерялся. Неужто Пятка плакать умеет? Не для дела, а так, по правде? Вот чудеса!

— Видела, что Воробей принес? — вспомнил я о снеди, что надавала тетка Филора. — Зерно, колбасы, капуста… Это всё от меня! Я отсиживаться не буду, подыщу что-нибудь.

— Чтобы с тебя второй раз шкуру спустили? Что ты можешь, кроме как за крысоловом бегать? Разве что в плакальщицы пойдешь вместо меня!

— Нет! Я…

А что я? Цеховые меня не брали. Снова бегать и хвататься за мелкие дела, как было с торговцем шерстью? Ну уж нет. Чтобы снова не заплатили, а потом еще и стражников натравили? Хватит! Уже попробовал. В деревню хода больше нет. В попрошайки либо поздно, либо рано, да и ног у меня многовато для этого ремесла. Для воровского дела я не гожусь.

— Может, в переульщики… — неуверенно сказал я.

— Ахахаха, — рассмеялась Пятка, но почти сразу скривилась от боли и схватилась за левую щеку. — Переульщик? Ты? Да ты даже крысу не напугаешь! А в драке я тебя одной рукой уделаю.

— Нет, правда! Я, наверное, смогу!

Пятка снова захрюкала и уползла обратно в угол. Видать, ей дурно стало, иначе бы она так просто не ушла, сначала бы поиздевалась надо мной всласть.

Я же занялся иным: выскреб место, где обычно спал, выкинул провонявшую кровью и мочой подстилку, сжег подгнившую солому, сбегал за свежей охапкой, расстелил одеяло от тетки Филоры. Надо поговорить с Воробьем. Может, он что подскажет.

— Чушь не пори! — сказал Воробей. — Если схватят, одним ухом не отделаешься! Переульщиков сразу вешают.

— Если схватят, — уточнил я.

— Схватят! И повесят! Из петли я тебя не вытащу. Знаю, что ты не всё серебро отдал. Вот и живи на то, что есть, а после дня Пробуждения отыщешь себе место.

Место! Оно уже было, пока кто-то не отдал за бесценок печать культа! Но Воробей наотрез отказался знакомить меня с Угрем и всем остальным в доме запретил. Чудной он парень. Будто я в переульщики просто так собрался. Сейчас голодная смерть мне не грозила, но нужно как-то вернуть ту печать, иначе не смогу пробраться в культ, а если не смогу туда попасть, то что тогда вообще делать? Теперь у меня нет ни дома, ни земли, серебро рано или поздно кончится… Мои прежние чаяния о сытой жизни новусов изрядно поистрепались, но я пока не забыл о них.

На следующий день я обошел весь город, заглянул во все проулки возле кабаков и таверн, и едва начало темнеть, засел в одном из них, еле дыша от страха.

— Гони кошель, — бормотал я себе под нос. — Гони кошель. Выпрыгнуть и сказать: «Гони кошель».

От чего-то свело живот, жуть как захотелось облегчиться. Я думал, что перетерплю, но прижимало всё сильнее и сильнее. Пришлось встать, развязать веревку на портках и пустить струю. И, как назло, кто-то зашел в проулок, остановился чуть поодаль и с кряхтением присоединился ко мне. Я поскорее доделал дело, кое-как завязал узел и тоненько пропищал:

— Кони гошель!

— А? Ты че-то сказал? — отозвался пьяный мужик.

Он все еще продолжал журчать, и я растерялся. Как быть? Подождать, пока закончит, или сразу наброситься? Да и как набрасываться-то? Просто ударить кулаком? Пока я размышлял, журчание прекратилось.

— Кошель! Кошель давай! — чуть увереннее сказал я. — Монеты есть?

— Ты че, грабить меня вздумал? — удивился пьянчуга. — Я ж тебя одним пальцем…

И тут я ударил. Вслепую, как попало и даже не со всей силы, но этого хватило, чтоб мужик упал. Он разразился громкой бранью, проклиная меня, мою мать и всю мою родню, попытался встать, но оскользнулся и шлепнулся снова. Как быть? Он и не думал отдавать монеты. Значит, надо забрать их самому. Я потянулся к его поясу, чтобы нащупать кошель, но выпивоха цепко ухватил меня за руку и дернул, от чего я не удержался на ногах и повалился на него. До чего крепкая хватка! Будто клещами запястье стиснули. Я и так и сяк выкручивался, но не мог освободиться.

Как-то всё шло не так!

Мы барахтались в грязи. Он никак не мог подняться, я — вырваться. Не грабеж, а крысиная возня! И это злило. Хватит! Я ударил свободной рукой куда-то ему в бок, еще раз и еще, потом встал на колени и выдернул-таки руку.

— Да заткнись уже! — рявкнул я и ударил снова.

Мужик притих. Я наскоро ощупал его пояс — кошеля нет, проверил за пазухой — ничего. У него даже шапки не было! Тогда я стащил башмаки и ушел.

Чуть отдышавшись, я проверил добычу — самые обычные растоптанные башмаки. Такие у Ткачихи за десять медяков можно взять. Вот только кому их продать? Кто их купит? И почему у того мужика не оказалось ни одной монеты? Может, он их пропил? Да точно пропил! Вместе с шапкой!

Вот я дурак! Полез в драку ради пары старых башмаков. Но это моя первая попытка. Коров я тоже не сразу научился доить.

На другой день я снова вышел на промысел, заранее облегчившись, чтоб не попасть впросак еще раз, только выбрал другой проулок. Вчерашний кабак был из самых простых, и ходят туда люди небогатые. Откуда у таких взяться лишним монетам? Здесь местечко получше, вон, даже фонарь со свечой на двери висит.

Я просидел возле того кабака весь вечер и всё впустую. Здешним выпивохам не нужно было отходить куда-то далеко, они делали от двери один шаг и мочились прямиком в сточную канаву, проходящую вдоль дороги. Видать, для того фонарь и вывесили.

Мда, не так уж и легко кого-то ограбить. Наверное, для того плакальщицы и нужны, без них люди почему-то не ходят ночью по узким переулкам.

И вот так я провозился неделю. Башмаки, добытые в первый вечер, оказались единственной платой за мои старания. Лучше уж канавы чистить, и то больше прибытку. А еще по ночам не так безлюдно, как мне думалось, ведь золотари трудились как раз в это время. Они громыхали телегами с бочкой, собирали нечистоты из канав и выгребных ям, безо всякого стеснения обсуждали, кто больше гадит: ткачи или скорняки. Иногда проходили толпой стражники, громко оповещая окружных преступников о своем приближении. Пару раз на полном скаку пролетали всадники.

Ночью город совсем иной. Он и видится по другому, и слышится тоже. Из чужих домов доносились звуки, которые трудно заметить днем: детский плач, перебранки, драки, крики, песни, ахи и вздохи. Можно было различить даже крысиные попискивания. Хотя мы с крысоловом работали по ночам, почти всё время мы торчали внутри домов, а когда возвращались, я выматывался настолько, что хотел лишь свалиться где-нибудь и уснуть.

Когда я шел к сиротскому дому после очередной пустой вылазки, меня остановили двое парней.

— Этот вроде?

— Кто ж знает!

Я похлопал себя по поясу и груди, показывая, что нигде не звенит.

— Чернушек нет, — поспешил сказать я, чтоб они поняли, что я свой.

Они будто и не слышали.

— Ты Хворый из Воробьева гнезда?

— Ну я.

— Пойдем! Угорь с тобой поговорить хочет.

Глава 21

— Угорь с тобой поговорить хочет.

У меня подкосились ноги. Почему? Откуда он про меня знает? Неужто тот пьянчуга всем разболтал, как у него башмаки украли? Я думал, он не вспомнит об этом, решит, что пропил их вместе с шапкой. А как Угорь наказывает тех, кто промышляет в Сентиморе и не платит крыто? Он даже Воробья избил. И зачем я сказал, что Хворый — это я? Нет бы соврать!