Хроники новуса (СИ) - Сторбаш Н.В.

Да и к чему эти пустые размышления теперь, когда он лежит там, в таверне, весь избитый? Угорь еще дышал, когда я сбежал. Я слышал короткие рваные вдохи, больше похожие на хрип.

А что, если я его не убил? Что, если Горшок подымется наверх и спросит, кто это так его отделал? Ха-ха, да ведь и спрашивать не придется. Угорь пошел переговорить со мной, значит, я и виновен. Неизвестно лишь, как быстро всё узнается!

Но я все же не побежал к воротам. А мои монеты? Одежда, иной скарб? Я не мог бросить то немногое, что у меня было.

Первым делом, я пробежался по схронам, собрал чернушки и серебрушки. И впрямь как крыса — не сложил все в одном месте, а разбросал по городу в укромных местах: где закопал, где спрятал в щелях домов, где положил под булыжник мостовой. Потом метнулся в дом, где жил, попытался упихать всё в мешок — не лезет. Мда, за зиму я изрядно разжился вещичками и каждую было жаль бросать. Три одеяла: одно шерстяное, одно валяное, а третье — самое тяжелое — из овечьих шкур, под ним в самый лютый мороз было жарко. Вторая пара башмаков на кожаной подошве. Рукавицы. Два плаща — короткий и длинный. А костяной гребень для волос? А две восковые свечи и масленка в виде сложенных пальцев? А ночной горшок с узором? Таз для мытья? Толстый матрас? Горшок с медом? Я его даже наполовину не съел? И всё это стоило немалых денег! Ради каждой покупки я торговался до хрипоты и нехотя отдавал монеты, что заработал честным трудом. Ну, почти честным. Но ведь не воровал же! И как всё это бросать? Я всякий раз так радовался, глядя на свою комнату, увешанную и обставленную утварью, как не у всякого горожанина случается.

Попытался увязать самое толстое одеяло, но понял, что тогда придется бросать всё остальное. Запихал в мешок свечи, одежду, а ночной горшок не лез! И одеяла никак! И матрас! И чем я думал, когда всё это покупал? Знал же, что после дня Пробуждения буду уходить. Ладно, одеяла — их можно было отдать Воробью, а ночной горшок? Возомнил себя невесть кем, вот и расплачиваюсь.

Еще пометался по комнате, потом плюнул, закинул на плечи мешок, в последний раз посмотрел на оставленный скарб, едва не всплакнул и выбежал из дому.

За зиму я разузнал, что сам культ от Сентимора не очень далеко — всего в трех пеших переходах к северу, потому и двинулся к северным воротам. Хорошо, хоть догадался не ходить по самым широким и прямым улицам, а покружил по узеньким проулкам, потому и увидел Колтая загодя. Он стоял чуть в стороне от распахнутых створок, сложив на груди руки, готовый в любой миг метнуть нож. Ждал меня. И стражники против обыкновения выглядели бодро, пристально смотрели на прохожих, даже копья держали при себе, а не отставили в сторонку.

А ведь праздник еще не закончился! Всяк в этот день сыт и пьян, а у стражников будто ни в одном глазу! Значит… Значит, Колтай сговорился с ними о подмоге. Я слишком долго возился со своим скарбом, чах над ночным горшком и овечьим одеялом. Надо было обобрать самые крупные схроны и бежать, а я…

Я вжался в стену и поспешно оглянулся. Вроде бы рядом никого!

Почему Угорь так долго продержался на своем месте? Одних лишь Ломача да Колтая мало, кулаки — это хорошо, но глаза важнее! А глаз по городу у Угря всегда было немало. Каждый попрошайка от мала до велика, каждая уличная девка, каждый мошенник, что таскает мошны у людей — все они так или иначе служили Угрю. Может, весть еще не разнеслась по городу, но я сам видел, как быстро передаются повеления из уст в уста. Сам видел и сам нередко пересказывал слова Угря. А что еще хуже — меня в городе знали в лицо, это тебе не скудоумное «волосом черен, мордой отвратен, хром на левую ногу». Я тот самый Хворый, кулак Угря, пособник Колтая!

Пойти к другим воротам? Ломача, Горшка и других-то я одолею. Это Колтай до сей поры выглядит как непрошибаемая стена — как ни крутись, а от его ножей не вывернешься. Но по пути меня наверняка приметят мелкие попрошайки, оповестят кого следует, и я встречусь не с одним-двумя противниками, а с целой кодлой.

Надо пробиваться тут! Стражники ленивы и осторожны, дуром переть не станут. Если бы не Колтай…

Эх, надо было на другой день с Угрем говорить. Завтра в этих воротах будет не протолкнуться, с утра потянется люд по дорогам, кто в культ, а кто и наоборот. Из деревень пойдут люди в поисках лучшей доли, ради чего некоторые оставят дома еще затемно. А сегодня ворота пусты — всяк празднует день Пробуждения да славит щедрое древо Сфирры.

Я поправил сползающий с плеч мешок, облизнул пересохшие губы и…

— Ай! Больно же! — невольно вырвалось у меня.

Что-то сильно ударило меня в лодыжку. Вернее сказать, кто-то. Одна мелкая тощая угрюмая девчонка с вечно нечесанными волосами.

— Пятка? Ты чего? — сказал и сам испугался.

Это же Пятка! Одна пара из угревых глаз. Был бы то Воробей, он бы прошел мимо, но Пятка невзлюбила меня с самого начала, всегда бранила, пинала и шипела. Удивительно, что она вообще подошла, а не убежала с криками: «Хворый здесь!», поди, попросту не смогла удержаться от непременного пинка.

— Это ты чего? — прошипела она. — Видишь же, что Колтай! Мимо его ходу нет. Враз заколет. Иди за мной!

— Куда? И с чего тебе верить?

Саму Пятку-то я не боялся. Куда ей, тщедушной, против меня?

— Ни с чего, — огрызнулась она. — Иди и подыхай на колтаевом ноже. Тебя по всему городу ищут, врут, будто ты Угря убил. А я ведь сразу говорила, что ты полоумный.

— Так чего стоишь? — разозлился я на девчонку. — Беги к Колтаю, скажи, что Хворый здесь!

— Хотела б, так уже сказала б, — оскалилась и Пятка. — Твое серебро нас ползимы кормило, никто не помер. Воробей еще врал, будто ты нам и потом чернушку подкидывал. Я тебя проведу, только слушай и делай, как скажу!

Я и вправду время от времени отыскивал Воробья и совал пригоршню-другую медяков. Но много ли там было? Я на одеяла с горшками больше потратил.

— Пятка, ты…

— Молчи уж. На, натяни на голову. Нагнись, я кой-чего прилеплю!

Девчонка дала мне изодранную хламиду, что закрывала почти все лицо, на нос нашлепнула что-то холодное, заставила перевесить мешок иначе и накрыла его плащом, который измазала навозом и свежей грязью.

— Теперича согнись, будто на тебя долгор сверху присел, и иди еле-еле, приволакивай ногу. Башмаки сними. И глаза прикрой, я сама тебя поведу!

Я всё сделал, как она велела: разулся и бросил башмаки, согнулся в три погибели, закрыл глаза и побрел наощупь, чувствуя под рукой худенькое плечико Пятки. Прямо перед выходом на широкую дорогу к воротам она шепнула:

— Дай чернухи!

Подутихшие подозрения вспыхнули заново, но я всё ж вытащил из-за пазухи два десятка медяков. Даже если она сейчас убежит с ними, я не так много потеряю по сравнению с тем, что бросил в доме. Но Пятка, заполучив деньги, поплелась к воротам, будто подлаживаясь под небыстрый шаг уродца, коим я сейчас был, а на деле замедляя меня. Изредка я поглядывал сквозь ресницы, но видел лишь разбитые камни и остатки навоза, забившиеся в щели меж ними.

Шаг. Еще шаг.

Спину тянуло, хотелось разогнуться да потянуться.

Шаг. Еще шаг.

— Это откель таков красавчик? Что-то я его прежде не видал, — раздался над ухом грубый мужской голос.

— Перехожие мы, — пропищала Пятка. — Ходим из селения в селение, уповаем лишь на доброту людскую и милость древа Сфирры.

Ишь, как заговорила! Я и не думал, что она так умеет.

— И много подают?

— Не померли пока.

— А чего уходите? — от голоса Колтая меня бросило в жар. — День Пробуждения! В праздник люди хорошо подают.

— Подают хорошо, да не всем это по душе пришлось. Вон, грязью забросали, сказали, коли не уйдем, так возьмутся за камни.

Один стражник захохотал, а второй его одернул:

— Чего ржешь? Убогому и так не сладко живется.

Тут Пятку грубо дернули в сторону, и моя рука соскользнула с ее плеча. Раздался приглушенный звон.

— Глянь, и впрямь неплохо подают.

Сдавленный писк Пятки, треск разрываемой ткани. Удар в плечо — девчонку швырнули в меня, отобрав монеты. Стражники… они, как больные собаки, кидаются на слабых и сторонятся сильных, а кто может быть слабее, чем калека и нищенка?