Присутствующие загудели — вопросы были, да ещё и сколько! Я, и подобает настоящему капитану (царь, бог и воинский начальник, а как иначе?) оставил глас народа без внимания.
— Граждане звездолётчики, прошу всех разойтись по своим местам и заняться чем-нибудь полезным. А вас, товарищ Штарёва, — я постарался добавить в голос хотя бы толику иронии, — я попрошу остаться…
Конец четвёртой части.
Эпилог
… — Слышите меня? Витя… Витя… — донеслось чуть слышно и голос Окороковой исчез.
Все молчали, переживая случившееся, думали об оставленных на Земле близких, о том, что их ждёт впереди.
— Если Милке сейчас уже сорок, то, выходит, когда мы вернёмся, их всех уже не будет? — огорчённо спросила Юлька.
— Парадокс Эйнштейна, — сказал Мишка. — Это даже первоклассники знают.
И все снова замолчали….
Что ж, Влада права — решение действительно за мной, хотя ни в одном из документов, извлечённых из конверта со штампом «Совсем секретно» на этот счёт нет ни единого слова. И не надо — имея дел с И. О. О., поневоле научишься читать даже не между строк — между фраз, взглядов… За десять с лишком лет знакомства с этим примечательным во всех отношениях персонажем, я в этом искусстве поднаторел, и отступать не собираюсь.
Кстати, об И. О. О. — вот с кем бы я сейчас хотел поговорить! Впрочем, подозреваю, это ещё впереди, и я ещё увижу его улыбочку, услышу убийственно-вежливые обороты. Если и есть что-то неподвластное парадоксу Эйнштейна, что бы не понималось под этим не вполне корректным термином — так это он, Евгений наш Петрович…
Итак, экспедиция продолжается. «Заря-2» (звездолёт тахионный, релятивистский, ядерный, издание второе, дополненное) летит дальше, до самого конца «сверхчервоточины». К звёздам. Экипаж меня поддержал, все восемь человек — хотя я, нет-нет, да и ловлю на себе тревожные взгляды. Понимаю, сомнения одолевают, пресловутый парадокс Эйнштейна, будь он неладен, висит над каждым из нас — и всё же, решения я не изменю. Если сейчас включить заднюю — мы все, конечно, испытаем облегчение и будем многословно и убедительно рассуждать о том, что осторожность превыше всего, что истинная смелость порой в том и состоит, чтобы решиться и отступить… а потом, по ночам, наедине с собой станем кусать губы, грызть ногти и рыдать в подушку. Потому что уже ничего нельзя изменить, и самый главный в этой жизни шанс уже упущен…
Нет уж, всё сказано, всё решено, назад дороги нет… и не надо. Горько, конечно, будет осознать однажды, что больше не увидишь никого из тех, кого оставил на Земле — но ведь мы, как и они, знали, на что идём, и были готовы, хотя и надеялись на иной исход. Что ж, надежда умирает последней, ещё не вечер, есть порох в пороховницах, будем живы, не помрём — или, что там положено говорить в подобных случаях? Что бы ни ждало нас впереди — океан смерти, релятивистская западня, где минуты растягиваются в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы, — обратно я не поверну. Пусть другие, раз уж им так больше нравится, ходят по кривым, глухим окольным тропам — моя дорога прямая, как стрела, и наплевать, что никто из нас, включая всезнайку Владу, не скажет точно, что встрется на этом пути. Вот доберёмся и сами всё увидим — а потом вернёмся и расскажем другим. И неважно, сколько времени пройдёт дома — мы ведь вернёмся, верно?
Прав, трижды, десятикратно прав калужский мечтатель — Земля и есть колыбель. На нашей зелёной планете человечество провело свои младенческие годы — выросло, сделало первые неуверенные шаги по комнате, потом выбралось за порог, во Внеземелье. И вот — пришло время осознать, что за пределами двора, где прошло наше детство, лежит огромный мир — и мы все, до последнего человека, его дети. А ведь дети не могут вечно жаться к родительскому подъезду, к знакомым газонам, которые по утрам кропит соседская Жучка, к песочнице, где ещё вчера возился с друзьями, ссорился из-за раскрашенного ведёрка, строил вместе крепости из песка? Пора выбираться наружу из уютного мирка, и именно этим мы сейчас и занимаемся. Скрипнет, открываясь, калитка, пахнёт в лицо свежий ветер, загомонят вокруг люди, замелькают машины, протянется над головой полоска инверсионного следа реактивного лайнера. А значит — пора взрослеть, карапуз, ты уже на улице, и имя этой улице — Галактика.
Что, страшновато? Ну, извини, иначе никак, — иначе так и скиснешь в замкнутом квадрате родимых многоэтажек, боязливо выглядывая из окошка на своём третьем этаже, так и будешь гадать: что там, снаружи? Так иди уже, выясняй, пора…
В перчатку мне что-то ткнулось — Бритькин нос, холодный и мокрый, чего я не мог ощутить сквозь толстую перчатку гермокостюма. Зато ясно видел в тёмно-ореховых глазах вопрос: «Ну, чего приуныл, хозяин? Не стоит, всё будет хорошо — вот разберёшься со своими делами и поиграем, почешешь мне за ушком, вкусняшкой угостишь, а то маленькая собаченька что-то проголодалась… А после отыщем кота Шушу — как он там, полосатый-хвостатый, не заскучал ли в одиночестве?..»
Я потрепал ушастую зверюгу по загривку. Часы на стене капитанской каюты показывали без четверти двенадцать — до старта остаётся пятнадцать минут с секундами. Ровно в полночь — вот она магия круглых дат и красивых чисел! — я сам, своей собственной рукой, затянутой в перчатку гермокостюма, утоплю большую красную кнопку на штурманском пульте. Юрка-Кащей, конечно надуется, ведь это его обязанность — но может же капитан в кои-то веки иметь привилегии? Тахионная торпеда сорвётся с направляющих и метнётся прочь от звездолёта, чтобы там, впереди вспыхнуть и развернуться лиловым сияющим зеркалом. И тогда у меня останется всего несколько секунд, чтобы успеть прошептать строки из самой главной песни:
… если что-то я забуду,
Вряд ли звёзды примут нас…'
Я не забуду. Мы все не забудем — и вернёмся домой, на Землю.
Ждите!
Москва, март-май 2025 г.
