— «Я научился молчать, — продолжил он, глядя в бокал. — Не потому, что не болит. Просто… боль — это роскошь, которую капитан не может позволить себе. Триста душ на борту. Триста причин быть сильным».
Я осторожно коснулась его руки. Он не отстранился, но пальцы сжались вокруг бокала.
Он наконец посмотрел на меня прямо, без улыбки, без игры. В сиреневых глазах — не отблески светильников, а давняя, невыплаканная буря.
— Знаешь, Фэй, самое страшное — не потерять власть. Страшно потерять право на слабость. Потому что, как только ты дашь себе волю , все остальные тоже рухнут. И тогда уже никто не удержит штурвал.
Пауза. Он провёл ладонью по лицу, стирая невидимую пелену.
— Поэтому, когда ты говоришь, что не можешь… я понимаю. Потому что я тоже не могу. Не всегда. Но я здесь. И ты здесь. И пока мы можем говорить — мы ещё живы.
Его голос стал тише, почти шёпотом:
— А ещё… я понял одну вещь. Капитан — это не тот, кто никогда не падает. Это тот, кто встаёт. Даже если все видят, что он хромает. Даже если сам он знает, что больше не выдержит. Он встаёт. Потому что иначе некому.
Я хотела что-то сказать. Слова застряли в горле. Вместо них — только тепло от его признания, как свет далёкой звезды, который добирается до тебя спустя века.
Дариэн поднял бокал, произнося безмолвный тост. Не за победу. Не за славу. За то, чтобы завтра снова встать. И держать курс.
— За нас, — предложил он тихо. — За тех, кто не имеет права сдаться. Даже если очень хочется.
Я подняла свой бокал. Наши взгляды встретились. В этот момент не было капитана и переводчика. Были два человека, которые знали: иногда самое смелое — это просто остаться.
Еще раз глубоко вздохнув капитан отсалютовал мне и вышел.
Я осталась одна.
Посмотрела в свой бокал.
— Ну что, Гагарин, — подумала я вслух, — похоже, у меня теперь два шварха и ни одного нормального унитаза. Жизнь — сплошной космический абсурд.
Но вместо того чтобы рассмеяться, я замерла.
Потому что в голове начался цирк.
«Дариэн — как сиреневый закат: красив, спокоен, не обожжёт. Можно смотреть вечно. Можно лечь и уснуть под его светом. Безопасно. Почти скучно».
«А Корв…»
«Корв — как вулкан, который забыл, как спать. Он не обнимает — он якорит. Не смотрит — врывается. Не говорит — горит. И если он посмотрит на тебя слишком долго, ты либо сгоришь… либо начнёшь светиться сама».
Я встала.
Прошлась по комнате.
«Дариэн предлагает тишину. А мне… мне нужен шум. Мне нужен тот, кто не боится моего бреда, моих глюков, моего таракана, моей паники. Тот, кто сам — сплошная тревога… но рядом с ним я чувствую себя на месте».
«Святая чёрная дыра… мне сейчас кровь из носу нужно к нему…. Прямо сейчас. Пока я не передумала. Пока он не ушёл в свою тьму и не запер дверь».
Я выбросила остатки напитка в утилизатор, поправила пижаму из медблока (которая, кстати, всё ещё пахнет антисептиком и лёгким отчаянием), и побежала.
Как переводчик с периферии, у которой в голове гравитация, в животе — буря, а в груди — пульс, который совпадает с его.
Гагарин, сидевший где-то в вентиляции, одобрительно щёлкнул.
«Наконец-то, — говорил этот щелчок,— ты перестала думать и начала действовать».
Глава двенадцатая. Поцелуй без инструкций.
Я нашла его по отсутствию света.
Всюду на корабле — тёплый, приглушённый свет.
А здесь, на верхней палубе, в старой аудитории для наблюдателей, — тьма.
Густая, почти живая, как дым после погасшего костра.
«Ох, великий пульсар в шляпе, — подумала я, подходя ближе, — если он сейчас вскочит и зарычит, я точно умру от инфаркта. А если нет — умру от того, что он сидит такой… один. И никто не принёс ему даже чашку чего-нибудь, что не шевелится».
Он сидел на одной из нижних ступеней, свесив голову, руки на коленях. Его хвост обвивал ступень, как якорь, удерживающий его от падения в собственную пустоту.
Я подошла тихо.
Осторожно коснулась его руки.
— Эй, Корв. Ну ты чего?
Он поднял голову.
Помещение озарилось янтарным сиянием его глаз — тёплым, живым, полным боли и чего-то похожего на надежду.
«Ооооо… эти рога…» — пронеслось у меня в голове.
«Словно их выточил кто-то, кто очень злился… но потом передумал и отполировал . Клянусь гравитацией Луны-3, я что, теперь фетишистка рогов?!»
— Можешь потрогать, — сказал он тихо, — если так хочется.
— Бездна, ты опять копаешься у меня в голове?
— Ты слишком громко думаешь, — признался он вдруг, почти шёпотом, — Я слышу каждое твоё «оооо… эти рога…».
— Ну и что? Может, твои рога достойны быть в центре моего внутреннего монолога. Это не комплимент.
— Это приговор, — пробурчал он.
Я подняла руку.
Кончиками пальцев коснулась его рога — не исследуя, а прося разрешения.
Провела вдоль — медленно, почти робко.
Он издал звук между урчанием и вздохом, глубокий, первобытный, и приблизился — не телом, а всем существом.
— А хвост? — спросила я, не отводя взглята.
— А что хвост? — ответил он.
В следующий миг он обвил им мою талию — точно знал, где я нуждаюсь в опоре.
Притянул к себе.
Мы замерли. Между нами — лишь дыхание, которое становилось всё чаще. Его глаза потемнели, словно поглощая свет. Я почувствовала, как его хвост слегка дрогнул, касаясь моего запястья.
— Ты уверена? — прошептал он.
Я не ответила словами. Просто наклонилась ближе.
«Ладно, Фэй, — заверещала моя голова, — ты официально сошла с ума. Ты сидишь верхом на швархе, который вчера называл тебя „отродьем бездны“, а сегодня… сегодня он смотрит на тебя так, будто ты — последний источник кислорода в вакууме. И, клянусь пылью Эос-9, почему его губы такие… близкие?»
Он не стал ждать.
Его губы коснулись моих — сначала осторожно, будто пробуя на вкус. Потом глубже, настойчивее, словно он боялся, что я исчезну. Я ощутила тепло его дыхания, смешанное с терпким ароматом, которого раньше не замечала. Это был не просто поцелуй — это было признание, высказанное без слов.
Его губы были твёрдыми, но не жестокими — скорее, настойчивыми, будто бы пытался запомнить вкус моего дыхания, чтобы не потерять его снова.
Руки легли на мою талию — не сжимая, удерживая.
А его дыхание… оно было прерывистым, горячим, и в нём чувствовалась усталость, желание, и что-то ещё — облегчение, видимо наконец перестал притворяться, что может быть один.
«Ох, проклятая квантовая медуза… — подумала я, теряя связь с реальностью, — если это галлюцинация после местного гриба, я больше никогда не буду жаловаться на инопланетный бульон. Пусть хоть каждый день будет такой поцелуй вместо ужина».
Когда он отстранился, я снова коснулась его рога.
— Если ты не собираешься сейчас же исследовать все части моего тела, — прохрипел он, — не стоит его снова трогать. Очень чувствительные они.
Я засмеялась — тихо, в его губы.
— А кто сказал, что я не собираюсь?
Он развернул меня, прижал мою спину к своей груди — тёплой, твёрдой, живой.
Одной рукой обнял за талию, другой нажал кнопку на коммуникаторе.
