Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

Фары грузовика выросли из тумана, как глаза чудовища. Белый свет полоснул меня, и сердце отбило один-единственный удар — последний. Я не моргнул. Нога вдавила газ до упора.

— Давай… — прошептал я. — Только так.

Грузовик приближался, раздувался, металлом нависал надо мной. Казалось, секунды превратились в километры. Мир замедлился. Двигатель «Волги» ревел, но звук уходил куда-то вниз, в вязкую тишину.

И в тот миг, когда столкновение должно было разорвать меня на куски, время остановилось.

Я видел каждую деталь отдельно: капли воды, зависшие в воздухе над капотом, искру сигареты на обочине, летящий в никуда клочок газеты. Даже собственное дыхание застыло у губ.

А грузовик… исчез.

Передо мной стояла Ольга. Никакого металла, никакой кабины. Она держала над собой красный зонт. Полотно зонта капало водой, хотя дождя не было. В её глазах отражался свет фар, которых больше не существовало.

Я ударил по тормозам, но педаль ушла в пол в пустоту. Машина замерла, как вкопанная.

На лобовом стекле медленно расползлась трещина. Не паутина, не хаотичные линии, а идеальный круг. Почти ровный, будто нарисованный циркулем. «Ноль».

Ольга подошла ближе. Туфли её не оставляли следов на асфальте. Она наклонилась к окну и постучала костяшками пальцев. Звук гулко отозвался в пустоте.

— Ты уже мёртв, Марк, — сказала она. Голос её был безэмоционален, ровен. — Прими это.

Я сжал руль сильнее. На губах появилась сухая усмешка.

— Если я мёртв… — прошептал я, глядя на идеальный круг перед собой, — то почему до сих пор чувствую страх?

Ольга раскрыла зонт шире, и тень от него легла на моё лицо. Она не ответила.

Я понял одно: это ещё не конец.

— Прими, — повторила Ольга, как будто диктовала диагноз.

— А если я не пациент? — я качнул головой в сторону трещины. — Если я оператор?

Она посмотрела на круг на стекле, как смотрят на линзу офтальмоскопа.

— Тогда у тебя очень плохой объектив.

Капли на куполе зонта висели, как ртуть. Ни одна не срывалась. Мотор молчал, стрелка тахометра застыла на нуле. Только часы Странника на панели доживали свой маленький бунт: секундная дернулась — и тоже встала на 9:30.

— Дай хотя бы причину, — сказал я. — Почему «прими»? Зачем? Чтобы что?

— Чтобы перестало болеть, — ответила она без пафоса. — Ты держишься за боль, как за руль. Отпусти — и рули уже не будет.

— Звучит как чудесный способ влететь в кювет, — усмехнулся я. — Я всю жизнь веду.

— Вёл, — поправила она.

Круглая трещина дышала. Я видел, как по кромке пробегает едва заметный рябящий ореол, словно стекло стало водой. Я протянул палец и остановился в сантиметре — помнил закон: не трогать. Этот жест однажды спас мне петлю. Но что, если сейчас — наоборот?

— Не бойся, — сказала Ольга тише. — Это не стекло.

— А что?

— Диафрагма.

Слово щёлкнуло где-то в затылке, и круг ответил — сузился, затем расширился, как зрачок на свету. Внутри проявился кадр: я — мальчишка под одеялом с фонариком, шепчу «папа», и тень в углу делает шаг. Щелчок — и кадр сменился: мать с красным зонтом в толпе; еще — детская площадка, Аня смеётся, а её смех звучит как радиопомехи; еще — тёмный коридор НИИ, надпись «Не ищи Ноль».

— Панорама моей головы, — сказал я. — С подборкой лучших катастроф.

— Не катастроф, — Ольга отрицательно качнула зонтом. Красный купол оставил на воздухе еле заметную дугу. — Сцен. Ты снимал, чтобы помнить. Теперь — чтобы отпустить.

— И умереть?

— Ты уже… — она не договорила. — Это — чтобы ты перестал играть смерть как роль.

Внутри круга появился я-2024, сидящий рядом на пассажирском, да так близко, будто камера стоит у него на коленях. Он смотрел прямо мне в глаза — впервые вживую. Губы шевельнулись: «Не садись за руль». Я развёл руками.

— Опоздал, дружище, — сказал я. — И, кажется, мы уже… врезались.

Воздух в салоне пошёл волнами. Пластик панели скрипнул, будто у него тоже есть кости. В круге мелькнул грузовик — кадр на один такт — и тут же исчез, как вырезанный ножницами. На его месте — пустая дорога и знак «0 км». Я слышал сердце. Не своё — дороги.

— И что ты предлагаешь? — спросил я у Ольги. — Шагнуть?

— Выбрать, — сказала она. — В первый раз по-настоящему.

— Между чем?

— Между смотреть и жить.

Я посмотрел на «Зенит» на сиденье. Он не был включён, но я чувствовал взгляд объектива. Красная точка не горела — и всё равно казалось, что она мигает. Я положил ладонь на корпус. Металл — холоден, как её губы.

— В прошлый раз спасло «не трогать», — сказал я. — Правила меняются?

— Контекст меняется, — ответила она. — Правила — ты.

Круг расширился ещё раз и стал ярче. Внутри — палата с календарём 23 сентября 1993; я — с чужими руками — тянусь к этому же стеклу, но по ту сторону. Наши пальцы почти встречаются. Я услышал собственный шёпот из палаты: «Проснись». Здесь, в машине, из темноты радио повторило ту же реплику — без помех, чисто, как титр.

— «Проснись» куда? — спросил я. — В больничную роль? В дорожную смерть? В никуда?

— В выбор, — сказала она. — Сначала ты поймёшь, что можешь. Потом — что должен.

— Ненавижу «должен».

— Тогда начни с «могу».

Я поднял взгляд на трещину. Изнутри пошёл лёгкий пар, как если бы за стеклом — не воздух, а тёплая вода. Я осторожно приблизил ладонь — перепонки тепла коснулись кожи. Никакого удара, никакой боли. Напротив — избавительное онемение, похожее на первый глоток наркоза.

— Если я войду, — спросил я, — там он останется? Мой отец. Или это всегда был я?

Ольга не ответила сразу. Капли на зонте дрогнули и зависли снова.

— Там никто не останется, — сказала наконец. — Потому что ты перестанешь делить.

— И если я не войду?

— Будешь держаться за руль, который не существует.

По панели пробежала тень — как от крыльев. Я вздрогнул. Часы кратко звякнули и… пошли вперёд. 9:31. 9:32. Стрелки дрожали, как если бы им было страшно.

— О! — я улыбнулся неожиданному теплу. — Значит, можно привить времени смелость.

— Можно, — согласилась Ольга. — Но долго ты так не протянешь. Это как держать дверь плечом — пока не придут все.

В круге вспыхнули лица: мать, Аня, таксист Гена, Странник, девочка-ладонь на стекле, и — я сам, слишком многие. Мы глядели друг на друга из разных лет, как из соседних комнат коммуналки. Они не звали. Они смотрели без претензии. Смотри — и иди.

— Ладно, — сказал я слишком бодро, как перед прыжком с моста. — Варианты: с камерой или без?

— Без, — сказала Ольга. — Иначе это будет ещё один дубль, а не выход.

Я посмотрел на «Зенит». Не включай. Сколько раз я слышал. Сколько раз — нарушал. Я взял камеру, вдохнул запах железа и пыли, и — осторожно положил её на коврик, спинкой вниз. Объектив — в потолок. Глаз — закрыт. Не прощаясь.

— Запомни, — сказала Ольга тихо. — Отпускать — не значит терять. Это наоборот.

— Ты уверена, что не перепутала? — спросил я, но улыбнулся сам себе. — Ладно. Хватит репетиций.

Я поддался вперёд и коснулся круговой трещины тыльной стороной ладони — как клятву, а не как удар. Стекло ушло вглубь, будто под ним — тёплое озеро. Волна прошла по салону, легла мне на грудь. Радио выдало чистый тон, как в начале передачи. Часы остановились на 9:33.

— Марк, — сказала Ольга, и впервые за всё время в моё имя вложили тепло. — Если станет страшно — не закрывай глаза. Ничего не кончается там, где ты смотришь.

Красный зонт мягко коснулся краешка круга — и ткань ушла внутрь, как в люк. Следом — её пальцы. И — тень от купола легла на мой лоб не холодом, а каким-то детским полднем. Я ощутил запах мокрого асфальта после летнего дождя. Тот самый, первородный.

— Иди, — сказала она.

— А ты?

Ольга чуть наклонила голову.

— Я — всегда рядом, когда ты идёшь. Но только пока идёшь.

Круг стал больше — теперь он занимал половину стекла. Внутри — шевеление света, как в коридоре зеркал. Я понял, что слышу тихий смех — Анин — и шёпот — отцовский — и свой: все три не спорят, а складываются.