Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Последний дубль? — спросил я.

— Первый шаг, — поправила она.

Я сделал вдох — настоящий, тяжёлый, живой. И потянулся к кругу уже всей ладонью.

В этот момент за моей спиной тихо щёлкнул «Зенит». Не включился — просто коснулся памятью. Я не обернулся.

— Поехали, — сказал я.

Круг принял руку, как антракт — шаг. И мир, который так долго стоял на паузе, сдвинулся — на толщину кадра.

Я вошёл в круг — и меня повергло в падение. Но не вниз: падение было во все стороны сразу. В груди раскрылся холодный вакуум, как если бы меня вывернули и оставили оболочку скользить по стеклянному туннелю. Звуки не исчезли, а стали бесконечно длинными, протянутыми, как магнитофонная плёнка на перемотке.

Где-то сбоку дрогнуло пятно света — и я понял, что лечу мимо собственных воспоминаний. Они были как старые слайды: один миг вспыхивает, а другой тут же стирается. Я увидел:

— маленький я, прячущийся под столом во время грозы;

— отца, подбрасывающего меня в воздух и ловящего, хотя в жизни такого никогда не было;

— Ольгу — то ли женщину, то ли врачиху, то ли призрак — держащую красный зонт на фоне туманной трассы.

Слайды наслаивались друг на друга, словно не было различия между правдой и вымыслом. И чем дальше я падал, тем сильнее понимал: всё это снято мной же.

Внезапно — удар. Я оказался снова за рулём. «Волга» стояла посреди трассы, фары включены. На лобовом стекле — тот же круг, но теперь он был выпуклым, словно дышал наружу. Я коснулся — и понял: это не трещина, а зеркало.

В зеркале — я. Но не тот, что сидит здесь. Старше. С морщинами вокруг глаз и седыми висками. Он посмотрел прямо на меня и тихо сказал:

— Ты сделал это.

Я хотел спросить «что именно», но губы не слушались. Зеркало затуманилось, и в отражении снова появилась Ольга. Она держала зонт, но теперь ткань зонта была не красной, а белой, почти прозрачной.

— Всё это время, — произнесла она мягко, — ты не бежал от аварии. Ты ехал навстречу ей. Потому что только там — ноль.

Я посмотрел на круг и понял: он стал идеально ровным, сияющим, как объектив камеры. И внутри — темнота, но не пустота. Скорее, зал ожидания.

— Ты сказал, что я мёртв, — хрипло произнёс я. — Но почему тогда мне дают выбирать?

Ольга улыбнулась впервые по-настоящему. Её губы дрогнули — и не было в этом ни холода, ни угрозы. Только усталость.

— Потому что смерть — это не конец. Это дубль. А ты всегда был оператором, Марк. Ты решаешь, что оставить в финальном монтаже.

Я вжал голову в подголовник. Глаза сами собой закрылись — и я услышал треск киноплёнки. Мир стал шевелиться. Машина дрогнула, двигатель кашлянул, будто собирался снова поехать.

Я открыл глаза — и увидел: круг на стекле исчез. Вместо него — паутинка мелких трещин. Как после удара… грузовика? Но вокруг — тишина. Ни света фар, ни гудка, ни дороги. Только я и пустой туман.

— Значит, авария всё-таки была? — спросил я в пустоту.

Радио ожило. На этот раз не помехи, а чёткий голос. Мой голос.

— Была. Есть. Будет. Но теперь это твой выбор.

В салоне стало светлее. Я обернулся — на заднем сиденье лежал красный зонт. Он был мокрый, капли стекали на обивку. Но дождя по-прежнему не было. Я дотронулся — и почувствовал знакомый запах: мокрый асфальт, тот самый с девяностых.

Сердце стукнуло раз, другой.

— Прими, — эхом прозвучал в голове голос Ольги.

Я взял зонт в руки и раскрыл его. И тут заметил: ткань вся в мелких отверстиях, будто её прожгли искры плёнки. Между ними — кусочки света. В каждом я увидел сцену своей жизни, но все они заканчивались одинаково: удар, туман, дорога.

Я понял: я держу монтажный лист, собранный в один предмет.

Я выдохнул и позволил зонту закрыться. В ту же секунду стрелки часов на панели дрогнули и начали идти вперёд. Долго, упорно, будто отмеряя новую плёнку.

Я улыбнулся впервые за всю дорогу.

— Ладно, — сказал я. — Пусть будет так.

Фары вспыхнули ярче, двигатель рыкнул, и «Волга» двинулась вперёд, разрезая туман.

Где-то позади, в глубине памяти, хлопнула дверь. Я знал: Ольга ушла. Растворилась, как обещала.

Но её слова остались рядом: «Ты уже мёртв. Прими это.»

А я ехал дальше — впервые понимая, что смерть можно принять не как конец, а как точку отсчёта.

И на лобовом стекле отражался круг. Он не был трещиной. Он был нулём.

Глава 26. Коридор зеркал

Коридор начался внезапно — будто дверь в него открылась прямо из тумана. Никакой арки, никакого предупреждения. Просто я сделал шаг вперёд, и асфальт под ногами превратился в холодный каменный пол.

С обеих сторон вздымались зеркала. Высокие, как окна в заброшенной школе, они уходили в бесконечность. Света не было, но отражения жили собственной жизнью — колыхались, мерцали, шептали.

Я подошёл к первому. В нём я увидел себя за рулём — секунду до столкновения с грузовиком. Лобовое стекло взрывается осколками, кровь брызжет на руки. Я моргнул — и зеркало снова показало пустоту.

Следующее — больничная палата. Белая комната, запах карболки, руки с дряблой кожей. Я пытаюсь встать, кричу, что я не Валерий, а вокруг врачи качают головами. На тумбочке мигает красным глазом «Зенит».

Я прошёл дальше. В третьем зеркале — я сам, но старик, сидящий на кухне один. Стол пуст, лишь пустая бутылка и стопка фотографий. Никто не звонит, никто не приходит. Молчание такое густое, что, кажется, звенит в ушах.

Каждое зеркало было приговором. Каждое показывало конец — и все они были моими.

Под ногами хрустело. Я опустил взгляд и увидел, что пол усыпан плёночными кадрами. Старые, потёртые негативы, прозрачные в свете, которого здесь не было. На них — мои воспоминания: детский велосипед, мать с пакетом продуктов, отец с поднятой рукой, девочка с зонтом. Я наступал на них, и кадры трескались под подошвами.

Я ускорил шаг, не в силах больше смотреть в боковые отражения. Но зеркала тянулись бесконечно. В каждом — мой финал, менялись лишь вариации: то машина, то палата, то ночь на трассе, где я один.

И вдруг — последнее зеркало. Оно отличалось от других. Рама была деревянной, покосившейся, будто вытащенной из детской. Я остановился, боясь поднять глаза.

Когда поднял — увидел Аню. Она стояла там, по ту сторону зеркала, с красным зонтом в руках. Зонт был слишком большой для её маленькой фигуры, но она держала его уверенно. Глаза у неё были серьёзные, совсем не детские.

— Выбери жизнь, — сказала она тихо.

Слова ударили сильнее, чем все сцены смерти до этого.

Я протянул руку к стеклу, но оно оказалось ледяным и твёрдым.

И в этот момент я услышал голос. Глубокий, знакомый до боли.

— Сынок, — сказал он. — Хватит бегать.

У меня перехватило дыхание. Голос отца звучал так ясно, будто он стоял рядом, в шаге от меня.

Аня в зеркале подняла зонт, и его красный купол закрыл половину её лица. Но губы всё равно шевельнулись:

— Выбери.

И я понял, что дальше пути назад не будет.

Я не выдержал. В груди поднялась тупая, тяжёлая злость — не на отца, не на Ольгу, даже не на себя прежнего, а на этот бесконечный каталог концов, разложенный вдоль стены, как витрина в морге. Я наклонился, поднял с пола тяжёлый осколок рамы и изо всех сил ударил по ближайшему зеркалу.

Стекло не звякнуло. Оно издало вдох — будто кожа, сведённая холодной судорогой, — и прогнулось, пружинисто, затем выровнялось, оставив на поверхности круги, как на воде. В них на секунду проявился мой отец, наклонённый над капотом «Волги», и исчез. Я ударил ещё раз — то же самое. Ни трещины, ни скола. Лишь круги, расходящиеся идеальным нолём.

— Ладно, — прошептал я. — Если не ломается, сломаю я.

Я шагнул к следующему и ударил ладонью. Зеркало взялось теплом, словно кто-то с той стороны приложил ко мне руку. Из глубины поднялось отражение — я, в больничной пижаме, с чужими руками-верёвками. Он улыбнулся — моей неловкой, оборонительной улыбкой — и положил ладонь навстречу. Между стеклом и кожей возникла тонкая, липкая плёнка, будто нас склеили.