Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Можно наступать, — сказала Аня. — Они уже проявились. Просто не задерживайся.

Я ступил в лужу с качелями — вода отразила меня ребёнком, раскачивающимся так яростно, что мама ругает. Надпись на краю горизонта была моей рукой: «ПРОСНИСЬ». Я усмехнулся: какой же назойливый режиссёр мне попался.

— А ты кто, Аня? — спросил я, продолжая идти по кругам. — Персонаж? Часть меня? Ангел в жилетке дорожной службы?

Она подумала по-взрослому долго, как умеют только дети.

— Я — кадр, который не захотел быть концом, — сказала наконец. — И остался паузой между дублями.

— Красивая должность, — сказал я. — С оплатой?

— С зонтом, — ответила и чуть наклонила купол, чтобы капля попала мне на нос. Я рассмеялся — нормально, без хрипа, как оказывается, ещё умею.

Слева, там, где за спиной остался коридор, что-то звякнуло. Я обернулся — и увидел, как зеркала, одно за другим, съёживаются до размеров ладони, как диафрагмы, и гаснут. На их место — лишь мокрые стены. В последнем на миг вспыхнул нулевой круг, как печать. Я машинально достал мел из кармана — не помнил, как он туда попал — и нарисовал на стене такой же. Печатка получилась неровная, зато моя. Зеркало под ней больше не шевельнулось.

— Не оглядывайся, — мягко сказала Аня. — Иначе они снова начнут говорить.

— Они уже достаточно наговорили, — кивнул я.

Мы вышли к невысокой кирпичной пристройке с вывеской, от которой осталось два слова: КИНО ЗАЛ. Краска облупилась, стекло в двери запотело изнутри, будто там кто-то дышит. На табличке мелом было выведено: «СЕАНС 21:00 — ПОСЛЕДНЯЯ ПЛЁНКА». Чуть ниже — указатель временем: стрелки нарисованы наспех и по кругу всегда показывают 9:30.

— Вот оно и началось, — сказал я. — Афиша из моей головы.

— Здесь ты смотришь, — поправила Аня. — А там — выбираешь.

— Разве это не одно и то же?

— Нет, — она покачала зонтом. — Смотреть — значит помнить. Выбирать — значит жить.

Я подошёл ближе. За мутным стеклом угадывался зал — ряды стульев, пыль, луч лампы, готовой вспыхнуть. Но дверь не поддавалась: ручка крутилась и срывалась, как у старого сейфа.

— Ещё рано, — сказала Аня. — У сеанса есть время, у выбора — нет. Его делаешь теперь.

Дождь стал крупнее. Вода стекала с купола зонта — и каждая капля, падая в лужу, растворяла маленький кадр внутри, превращая его в чистый круг. Я вдруг понял: эти кадры больше не нуждаются во мне. Их можно отпустить. Они не исчезали — становились частью дождя.

— Сынок, хватит бегать, — снова сказал голос отца. Но в нём не было приказа — только усталое счастье, мелководье после бури. — Иди.

— Иду, — спокойно ответил я и впервые заметил, что тени у моих ног — одна. Никаких расколов, никаких задержек. Просто я.

Мы с Аней прошли вдоль фасада. На бетонной тумбе кто-то оставил проектор — маленький, переносной, как из школьного кабинета. Он был накрыт брезентом, но лампа внутри тёпло пульсировала. Рядом — короб с плёнками. На крышке: «Архив. М.Г.» Я взял короб — лёгкий, как пустой — и почувствовал, как пальцы отвыкают от этой тяжести.

— Не сейчас, — сказала Аня. — Сначала — без камеры. Помнишь?

— Помню, — кивнул я и поставил короб на место. — Значит, так: кино потом, жизнь — теперь.

Она улыбнулась — не детски, а соучастно: как улыбаются профессионалы друг другу на площадке. Потом серьёзно посмотрела наверх. Там, где конец крыши обрывался в серое небо, на мгновение вспыхнула тонкая радуга — почти невидимая, как ошибка проявки. И тут же погасла.

— Ты всё равно кинул подсказку, — сказал я. — Как сценарист, который любуется собой.

— Это дождь, — пожала плечами Аня. — Он любит повторяться.

Мы вернулись к дорожке из кругов. Последние два были смешными: один — совсем маленький, как пуговица; другой — огромный, на полдвора. Выбор казался детским, и в этом была его честность.

— Какой? — спросил я.

— Тот, в который страшнее, — сказала Аня. — Там — жизнь.

Я посмотрел на большой круг. В нём колыхалась лужа — и отражение не послушалось меня: вместо моего лица я увидел двор — уже без зеркал, без табличек, без стрелок. Люк во дворе был круглым и открытым, вода стекала в него, как в ноль. Где-то хлопнула дверь, кто-то позвал кота. Стало так просто, что даже неловко.

— Страшно, — честно сказал я. — Страшно, что будет… обычно.

— Это и есть самый смелый выбор, — сказала Аня и сунула мне в ладонь мел. — Чтобы, если что, помнил собственный круг.

— Ты идёшь со мной? — спросил я, и сам удивился, насколько детским получился голос.

Она покачала головой.

— Я — пауза, помнишь? А пауза идёт только до первого звука.

— Тогда — спасибо, — сказал я. — За то, что не дала сыграть плохой финал.

— Финалы бывают только в кино, — ответила Аня. — А у жизни — следующие сцены.

Я шагнул в большой круг. Вода обожгла лодыжки ледяной ясностью, как в детстве, когда босиком вбегаешь в лужу, чтобы мама вздохнула, а потом всё равно улыбнулась. Лужа качнулась, и на секунду мне показалось, что я снова падаю — вперёд.

Сзади мягко щёлкнул замок — будто кто-то закрыл коридор зеркал на ключ. Голос отца — уже не издали и не изнутри, а просто рядом — сказал очень тихо:

— Молодец.

Я поднял голову. Дождь опал тонкими нитями. На стекле дверей кинозала дрогнула надпись: «СЕАНС 21:00». Цифры сменились — 21:00 стало СЕЙЧАС. Сквозь мутное стекло прошёл тёплый луч, и мне вдруг стало ясно, что внутри — проектор уже ждёт. Но я не бросился к двери. Я позволил лучу просто упасть на мои ладони.

— Выбери жизнь, — напомнила Аня — не как приказ, как факт.

— Выбираю, — сказал я.

Мы постояли ещё минуту — как стояли бы после ливня во дворе, пока небо снова научится быть голубым. Потом Аня шагнула назад, в сторону, где воздух густел стеклом. Рама детского зеркала коротко вспыхнула и приняла её. Прежде чем исчезнуть, она на секунду подняла зонт — как флажок на старте.

— Увидимся? — спросил я, сам не понимая, кого и где.

— На плёнке, — ответила она, и улыбка её была лёгкой, как гамак аккордов у дворового пианино. — Но лучше — в жизни.

Зонт закрылся изнутри, стекло снова стало просто стеклом. Я остался один — с мокрой дорожкой кругов, с дышащим дождём, с тёплым светом из-за двери.

Сынок, хватит бегать — повторил отец не голосом, а тем ясным спокоем, который остался вместо него. И я понял: это и есть то, что держит — как ремень, который не мешает, а спасает.

Я сделал шаг к двери кинозала. Перед пальцами дрогнула латунная ручка. Внутри где-то щёлкнуло — проектор провернул первые сантиметры ленты. Я улыбнулся — не преодолевая себя, просто потому что руки сами догадались, как держать не руль.

— Поехали, — сказал я тихо и толкнул дверь — навстречу следующей сцене.

Глава 27. Последняя плёнка

Дверь кинозала скрипнула, будто не открывалась десятилетиями. В нос ударил запах пыли и старого целлулоида — пахло чужим детством. Внутри царила темнота, и лишь в глубине мерцал тусклый свет: проектор был уже включён, словно кто-то ждал именно меня.

Я приблизился. Корпус аппарата — старый, металлический, с облезлой эмалью. Бобины вращались медленно, но плёнка не рвалась и не скрипела — текла плавно, как река. Я обошёл проектор и опустился в кресло первого ряда.

На экране загорелся свет.

Сначала — шумная улица. Но лица прохожих оказались чужими. Мужчина, похожий на отца, нёс его портфель, но лицо было иное. Женщина, которая должна была быть матерью, смеялась — но глаза принадлежали не ей. Каждое событие из моей памяти разворачивалось на экране, однако все герои были заменены.

Я видел себя ребёнком, но это был не я. Чужой мальчик катил мой велосипед. Незнакомые руки держали тот самый красный зонт. Даже Ольга — другая, с чужими чертами, но с теми же интонациями.

Я понял: фильм знает мои воспоминания, но лишает их подлинности. Это не моя жизнь — её репетиция.

Кадры менялись быстрее. Больница, белая комната, авария, бесконечная трасса. Всё мелькало, перематывалось, будто кто-то торопился показать самое главное. Я хотел встать, остановить, но ноги не слушались.