Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

Я сел в кресло первого ряда. Не потому что устал — потому что хотел увидеть, чем всё это закончится.

На полотне мелькали знакомые сцены, только теперь они были не чужими — мои, очищенные от наложенных лиц. Я видел, как маленький Марк катил велосипед по двору и впервые упал, расшибив коленку. Мать подошла и подняла его — и это была его мать, настоящая. Я почувствовал запах йода, услышал её голос, тёплый и усталый:

— Держись, сынок, всё пройдёт.

Следующий кадр — отец. Он учит меня держать руль «Волги», хотя я едва доставал ногами до педалей. Его рука крепко лежала на моей, и впервые за всё это время я понял, что отец действительно был рядом, а не только тенью в зеркале.

Плёнка трещала, но продолжала идти.

Кадры ускорились: первая любовь, первая ссора, первая смерть. Всё сжалось в короткие вспышки. Но между ними — пустоты. Секунды, которые никогда не фиксировались ни на камеру, ни в памяти: запах кофе на кухне, синий свет телевизора ночью, шёпот дождя по крыше. Я понял, что именно эти пустоты и были настоящим.

В конце ленты снова появилась трасса 2024 года. Я подъезжаю к обочине, и там — Ольга. Но теперь сцена шла иначе. Она смотрела на меня не как на жетву, не как на объект эксперимента, а как на равного. В её взгляде не было загадки, только ожидание.

Я видел, как открываю дверь, но не слышал слов. Экран погас.

В зале стало тихо. Проектор остановился. Бобины зависли.

Я поднялся и подошёл к камере в углу. Красный индикатор горел ровно, спокойно, будто ждал команды. Я наклонился ближе и посмотрел прямо в объектив.

— Запиши это, — сказал я. — Я не тень и не воспоминание. Я — выбор.

И в тот миг на стене под надписью «Ты — только воспоминание» появилась новая строка, выцарапанная словно моей собственной рукой:

«Выбор и есть жизнь.»

Я вздрогнул, но не от страха — от облегчения.

Экран вспыхнул ещё раз. Но теперь он не показывал сцены. На белом полотне появилось зеркало. В нём — я, настоящий, без монтажа, без наложенных масок. Я стоял там, в той же позе, и смотрел сам себе в глаза. Ни петли, ни чистилища. Только я и отражение.

Отражение вдруг улыбнулось. Не издевательски, не обречённо — по-человечески. И я понял: это тот момент, когда можно уйти.

Я сделал шаг вперёд и коснулся экрана. Он больше не сопротивлялся — распахнулся, как дверь.

За ним не было ни трассы, ни больницы, ни коридора зеркал. Только свет. Чистый, тёплый, бесконечный свет.

Я вдохнул. И впервые за всё время мне показалось, что это действительно воздух.

Позади хлопнула катушка. Плёнка закончилась.

Но я уже был по ту сторону.

Глава 28. Выбор

Свет не кончался — он сжимался. Как будто я шёл не к выходу, а к точке, где весь свет складывается в один пиксель. В какой-то момент этот пиксель щёлкнул — и превратился в знакомый круг на стекле. Ноль. Я вышел через него, как через пуговицу, и оказался… нигде.

Ни трассы, ни больницы, ни двора. Ровная площадка без горизонта. Воздух есть, тени нет. Я поднял руку — и понял, что только я отбрасываю полутень, тонкую, как карандаш. Вдалеке, там где должен быть край, стояла «Волга». Чистая, как игрушка. Фары не горят, дверь приоткрыта. И возле неё — Ольга.

Не врач. Не попутчица. Не призрак с обочины. Она была в белом, но белое не было халатом. Скорее — простое платье, без складок и пуговиц, чуть светящееся изнутри. Над плечом — не зонт, а крыло. Не позолота, не перья из рождественских открыток — тень от крыла, как от руки, если держишь её над лампой. Этого хватало, чтобы понять: здесь роль другая.

— Здравствуй, — сказала она. Голос был тёплый, будто впервые без инея. — Мы пришли туда, где выбирают.

— Я думал, я уже выбрал, — сказал я. — Я вошёл в свет, не сел в «Волгу», не включил камеру. Что ещё?

— Финальные титры — не выбор, — мягко ответила она. — Выбор — это первый кадр после титров.

Она протянула руки. На ладонях — две фотографии. Бумага настоящая, с мягкой матовой шершавостью, пахнет проявителем.

На первой — мы с отцом. Лето, река, мокрые плечи. Отец держит меня за шкирку, как котёнка, смеётся, брызги на линзе. Он жив. И я — жив, но другой: в этом кадре не случилось того, что сломало нас обоих. Я провёл пальцем — вода на фото тёплая, хотя быть не может.

На второй — я с Ольгой. Но не той, что рядом. Женщина постарше, в домашнем платье, улыбается уголком рта, как будто от усталости. Глаза — те же, что у Ольги, только мягче. На обороте написано моим почерком: «Мама». В кадре я — мальчик, держу красный зонт над нами обоими, и дождь почему-то не попадает.

— Это фальшивки? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Это возможности, — сказала она. — Две жизни, в которые ты можешь «достаться». Ты умер в той аварии, Марк. Но можешь выбрать — для кого.

Слова легли так ровно, что даже не было куда спрятать возражение. Ровно и глубоко — как игла, которая попадает в вену с первого раза.

— Вариант первый, — продолжила Ольга и кивнула на «Волгу». — Сесть. Замкнуть. Ты возвращаешь отцу его долги — становишься им и для него, в его мире. Он не теряет сына; ты не теряешь отца. Время соглашается на эту игру ровно настолько, чтобы вам хватило: рыбачить, ссориться, мириться, стареть. Но круг остаётся кругом.

— А второй? — спросил я, не отводя взгляда от фотографии, где у меня получается держать зонт над мамой правильно.

— Остаться, — сказала она. — Здесь. В чистилище. Навсегда. Ты больше не ломишься в дверь времени. Ты становишься тем, кто смотрит — на тех, кто идёт. Ты — пауза. Ты — тишина между сценами. Ты — память, которая хранит всех. Это — тоже жизнь, но не твоя.

— Не богато, — попытался пошутить я. Смех вышел без звука.

Где-то рядом, словно из подвала этого белого воздуха, поднялся лёгкий шёпот. Аня.

— Не бойся. Это только сон.

— Только, — повторил я и сжал фотографии. Бумага теплела, как ладонь.

— Ты можешь выбрать и не их, — спустя паузу сказала Ольга. — Мне запрещено предлагать третий вариант, но ты его знаешь.

— «Жить», — догадался я и сам удивился, как просто прозвучало. — Не на пленке. Не в машине. Не в палате. Просто жить.

— Это не пункт в меню, — покачала она крылом-тенью. — Это следствие выбора. Жизнь — то, что случится после того, как ты решишь, кому принадлежит твой свет.

Я посмотрел на «Волгу». Она стояла терпеливо, как старая собака у двери. За рулём — никто. На панели, где всегда лежали часы Странника, было пусто. Только круг пыли, как след от чашки: ноль на лаке.

— Если я сяду, — сказал я медленно, — я спасу его. Себя — там. Но потеряю здесь. И наоборот.

— Нет «наоборот», — мягко возразила Ольга. — Здесь ты уже потерян. Остаться — значит согласиться быть отдачей, не импульсом. Поверь, это не хуже. Иногда — единственное честное.

Я снова взглянул на фото с матерью-Ольгой. В ней было столько обыденного, что хотелось плакать: подоконник с трещинкой, кружка с отбившимся краем, тёплый свет лампы. Никакой мистики. Я вдруг понял, как сильно я устал от чудес.

— Почему ты? — спросил я. — Почему на фото — ты как мама?

— Потому что тебе нужен терминал, — сказала она почти весело. — Вылет из мифа в быт без пересадки. Ты ведь не в богословие играешь, а в память.

— Комфорт-класс, — сказал я.

— В любом классе пристёгиваются одинаково, — ответила она.

Мы молчали. На белой площадке тишина была не пустотой — выбором. Где-то далеко еле слышно щёлкнуло — я бы поклялся, что это камера, но красного огонька не было. Может, я сам щёлкнул внутри.

— Скажи честно, — попросил я. — Если я сяду в «Волгу» — это трусость?

— Это любовь, — сказала Ольга. — И страх. И гордыня. И жалость. Любая дверь состоит из нескольких материалов.

— А остаться?

— Это ответственность. И тишина. И одиночество — пока не научишься любить без рук.

Слова шли ровно, как бы сами. Я кивнул. Откуда-то вернулся запах мокрого асфальта — тот самый, перерывный, вечерний — и я понял, что не ошибусь, как бы ни повернул.