Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

И вот — последний кадр.

Я сам. 2024 год. Снег, трасса, красные стоп-сигналы вдали — я подъезжаю и останавливаюсь. На обочине стоит девушка — Ольга, та самая, что была рядом всё это время. Я вижу, как открываю дверь. Вижу, как она садится. И вижу, как на экране машина медленно трогается, унося обоих в туман.

Я закрыл глаза, но картинка не исчезла.

Холод пронзил позвоночник. Я понял: это не петля. Не повтор, не временной сбой. Это чистилище. Я снова и снова проживаю дорогу, пока не осознаю, что на самом деле умер тогда — в 1993-м. Всё остальное — лишь монтаж, бесконечная нарезка.

И тогда я заметил: в углу зала стоит камера. Та самая «Зенит». Она была направлена прямо на меня. Индикатор REC горел красным.

Я медленно повернул голову к стене. Там, над облупившейся штукатуркой, углём было выведено:

«Ты — только воспоминание.»

Буквы дрожали, словно их писали по стеклу, а не по стене.

— Нет, — сказал я вслух, — нет, я больше, чем кадр.

Но экран впереди продолжал крутить мою жизнь без меня.

Я поднялся. Сидеть зрителем собственной несчастной хроники — худшая роль из возможных. Экран шуршал ровно, как море без ветра. Я подошёл ближе — настолько, что свет проектора лёг на лицо тёплой кожей. На полотне снова побежала сцена с трассой: я, 2024-й, торможу, Ольга тянет на «передачу», губами говорит «поехали», но голос у неё чужой — будто актриса, выучившая мой текст наизусть.

— Стоп, снято, — сказал я и коснулся экрана.

Полотно оказалось не тканью, а мембраной — прохладной, упругой. Под пальцами побежали круги, как по воде; в этих кругах кадр на миг смазался и… сменил лица. На месте меня оказался посторонний парень, похожий, но не я; у Ольги — другие скулы, другое «почти». Я отдёрнул руку — и картинка вернулась к исходному «чужому мне».

— Значит, тебе можно, — сказал я экрану. — А мне — нельзя?

В углу глухо щёлкнула камера. Красная точка мигнула дольше обычного, и я почувствовал её взгляд в затылке. Надпись на стене, как назойливый титр, не уходила: «Ты — только воспоминание.»

— Если я — воспоминание, — сказал я в пустоту, — кто тогда помнит?

Проектор загудел на полтона ниже, будто задумался. Плёнка под верхней бобиной дёрнулась — и пошла быстрее. Сцены замелькали: палата — трасса — двор — НИИ — красный зонт — «Не ищи Ноль» — диктофон — мой смех, который я не узнаю. Я упёрся ладонями в мембрану и надавил сильнее. Она поддалась, как поверхность барабана, и внезапно прорвалась — не порвалась, а открылась, как дверца, отступив вглубь.

— Отлично, — сказал я, потому что страшно — значит, туда. И шагнул внутрь.

Свет обволок, как молоко в стакане. Я оказался между проектором и кадром — в узком коридоре света, где каждая пылинка — планета. Передо мной — плоская улица моей памяти, но дома на ней были картонными, а люди двигались, как тени от пальцев на фонаре. Я шагнул — и сцена дёрнулась, теперь это уже другое детство: мама — не мама, отец — не отец, а я — мальчик в чужой форме, но велосипед всё тот же, с царапиной на раме.

— Верни, — сказал я. И на удивление послушались: лица щёлкнули, стали прежними — ровно на вдох, после чего снова «слетели», как маски на репетиции.

— Чистилище, — прошептал я. — Комната костюмерной, где всё подходит всем.

Из света вышла Ольга. Сначала — как врач в белом, со стетоскопом и графиком швов в зрачках. Подошла ближе — и белый халат перетёк в пальто, красный зонт раскрылся, и голос сказал: «Ты уже мёртв. Прими это». Я моргнул — и передо мной оказалась женщина с тёплыми руками и усталыми глазами — мама, только слишком молодая. На её губах было слово «сынок», и оно легло привычно, как одеяло.

— Выберите, — сказал я. — Хоть кто-нибудь — станьте одной.

Ольга-мама-врач улыбнулась так, как не улыбаются в кино — неровно, кратко — и растворилась в кадре, оставив красный след зонта.

Я пошёл дальше. Люди в ленте смотрели сквозь меня, как через запотевшее стекло троллейбуса. Я пытался говорить с ними, но мои слова не записывались — звук падал мимо дорожки. Сцена с аварией подступила внезапно: грузовик, вспышка, круглая трещина — но в салоне за рулём сидел не я. Чужой мужчина с моим почерком на руке. Он поднял голову и узнал меня.

— Это моя смерть, — сказал я в свет. — Верните её владельцу.

Плёнка закашляла — на долю секунды пошёл «снег», и за рулём оказался я. Но тут же кадр ушёл в перекрёстную склейку, и вместо удара — будка «ПРИВАЛ–93», пустая площадка, мел в круги. Монтажёр внутри плёнки развлекался.

— Довольно, — сказал я и, неумело, как в детстве, попытался остановить фильм рукой. На пальцах осталась тёплая сажа — отпечаток от горелой эмульсии. Экран дрогнул, в углу кадра вспухло солнечное пятно — пересвет, ленточный ожог.

Проектор взвыл — и… смолк. Бобины закрутились по инерции и остановились. В зале стало слышно, как дышит пыль.

Тишина продлилась ровно столько, сколько нужно, чтобы я обрадовался. Потом в углу щёлкнула камера — моя. Красная точка брызнула светом ярче лампы проектора. Я обернулся: объектив смотрел мне в глаза, и в глазах моих я увидел кадр — я стою между экраном и пустотой. Камера писала не фильм, а меня, смотрящего на фильм.

— Ловко, — сказал я углу. — Снять зрителя — лучший способ продлить сеанс.

На стене, рядом с надписью «Ты — только воспоминание», тонким шрифтом проступили ещё слова. Я подошёл. Чёрный мел выводил фразу неторопливо, как рука в дневнике:

«Но и воспоминания выбирают — кем остаться.»

— Хорошо, — выдохнул я. — Тогда так. Я не буду ломать плёнку. Я сменю точку зрения.

Я вернулся к проектору, осторожно провёл плёнку на один зубец назад, чуть сместил фокус — не на лицах, а на пространстве между ними: на пустом месте за плечом матери, на тени рядом с отцом, на промежутке дороги до столкновения. И включил.

Картина стала другой. В тех местах, где раньше всё было забито чужими лицами, вдруг отворились окна. В окне кухни — ветер, который приносит запах мокрого асфальта; в окне палаты — голубая полоска неба вне даты; на трассе — детская мелочь: фантик, который я в реальности не мог помнить. Сцены перестали быть «про меня» — они стали с моим участием.

И финальный отрезок — 2024 год, обочина, снег — впервые не упёрся в мою спину. Я увидел секунду до: как я притормаживаю и сомневаюсь; как Ольга, ещё не увиденная мной, уже подняла взгляд; как между нами лежит тонкий ноль — расстояние, которое можно либо заполнить «сюжетом», либо пустить свет.

— Вот, — сказал я проектору, хотя говорил себе. — Не петля. Переход.

Слева раздался мягкий шаг. Я не оборачивался — знал, кто это. Голос отца прозвучал почти весело — так он говорил, когда замок в сарае наконец поддавался:

— Сынок, хватит бегать. Смотри, как идёшь.

— Смотрю, — ответил я, и в этот момент экран растворился — не в темноте, а в свете. Свет не слепил — он будто уступил мне место.

Я сделал шаг назад, к ряду кресел. Камера в углу тихо шуршала — и я понял, что больше не хочу выключать её. Пусть снимает. Пусть останется свидетель моего выбора.

— Ты — только воспоминание, — прочёл я ещё раз на стене и добавил мелом под строкой:

«И я выбираю — жить.»

Мел скрипнул; буквы вышли кривые, но мои. В ответ проектор покорно провернул плёнку на следующую отметку. На экране чужие лица не исчезли — но перестали претендовать. Это были просто лица, через которые проходит свет.

И в финальном кадре 2024-го я увидел, как моя рука не торопится тянуться к ручке двери. Как я вдыхаю и слышу, что говорю не «поехали», а «здравствуй». Ольга улыбается — не по сценарию, а по-человечески.

Я улыбнулся ей в ответ — через экран, через комнату, через всё это световое месиво — и впервые за весь фильм не почувствовал, что со мной играют. Теперь я задавал ритм.

Камера в углу кивнула красной точкой. Я кивнул в ответ.

— Ладно, — сказал я. — Давайте без аплодисментов. Впереди ещё сцены.

Экран ещё держал свет, но я уже чувствовал: плёнка подходит к концу. Бобины вращались тяжелее, лента дёргалась, как дыхание умирающего. В каждом рывке был слышен хрип, словно сам проектор пытался предупредить: «Это последний дубль».