Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Не надо, — сказал я и резко отдёрнул руку.

Было поздно. Отражение дернуло меня к себе. Не силой — тягой, как ветром внутрь. Пятки соскользнули по плёночным кадрам, которые хрустнули, будто высохшие листья. В кадрах мелькнули мои глаза, моё детство, моя камера — и всё это прошло под подошвами. Я упёрся плечом, распластал пальцы по камню пола, и тогда отпустило.

— Спокойно, — сказал чей-то голос у самого уха, и лишь через секунду я понял: это я сам. — Спокойно, парень.

В третьем зеркале «я-старик» поднял голову из полутьмы кухни и шевельнул губами. Ни звука — но я прочитал:

«Сядь». Слово простое, но в нём был уют. Стул в отражении выдвинулся сам, приглашающе. Я машинально сделал шаг — и поймал себя.

— Не сегодня, дед, — сказал я ему. — У меня репетиция выбора.

Он устало кивнул, будто действительно понял, и погас, как лампа.

Чем дальше я шёл, тем живее становились отражения. В одном — «я-за-рулём» повернул голову и настойчиво показал жест «разворот». В другом — «я-в-палате» протянул «Зенит», и красная точка на камере вспыхнула, как глаз. Третье зеркало пахнуло бензином; четвёртое — йодом; пятое — мокрым железом; шестое — никаким запахом, чистым нулём.

— Сынок, хватит бегать, — повторил голос отца. Я не понимал, откуда он — издалека или из груди. — Остановись, посмотри на стекло и реши, какое — твоё.

— Они все мои, — сказал я. — В этом и трюк.

Под ногами лежали лестницы из кадров. Я присел и поднял один на просвет. На нём — я с Аней на детской площадке. Она смеётся, держа мел, а солнце просвечивает сквозь красный купол зонта, превращая её волосы в золотую паутину. Я улыбнулся, и в этот момент свет пересветил кадр — эмульсия побелела. Кадр стал пустым, как лицо без черт.

— Прости, — сказал я ничему и положил пленку обратно.

Первое зеркало справа хищно блеснуло. В нём — авария. Но не та, на трассе: я сам бегу навстречу собственному грузовику — громадному, бесформенному, как вина. На стекле грузовика — мой почерк: НЕ САДИСЬ ЗА РУЛЬ. Я рассмеялся беззвучно: подсказки всегда приходят, когда уже поздно. В отражении водительский «я» усмехнулся тоже — и мотнул головой: «не поздно». Я отвернулся.

Второе слева шевельнулось. Там был коридор больницы, белый и чистый, как первичный снег. Я — в халате — закрывал створку шкафа, куда только что положил камеру. И тут же — из глубины — чёрный силуэт, родной до боли: Ольга в белом, но лице нет лица, только очертание под красным куполом. Она подняла зонт и коснулась стекла изнутри: круг пошёл волной и впился в мои пальцы липкой присоской. Я рванул руку — и стекло хищно подалось за мной, пытаясь вытянуть. Я оборвал пленку, как старую нить, и вырвался.

— Нельзя бить, — прошептало где-то. — Нельзя включать. Нельзя подходить…

— Нельзя жить, — огрызнулся я в пустоту. — Удобно вам там перечислять.

Я остановился. Сердце билось так, будто вместо крови в нём плёнка, и каждый удар — следующий кадр. Я понял: если буду идти дальше, не выбирая, коридор никогда не закончится. Он будет размножаться, как «Волги» на дороге.

Тогда я сделал странную вещь. Закрыл глаза.

Дышал. Слушал. Сначала услышал себя — пульс, шаг, лёгкие. Потом — шорох плёночных лент под ногами. Потом — далёкий шум трассы, которой здесь не должно быть. И — сквозь всё это — тихий детский смех. Не насмешка. Приглашение. Я открыл глаза.

На полу рядом лежала новая полоска пленки, которой раньше не было. На ней — коридор зеркал. Я — со стороны — иду вдоль зеркал, как сейчас. И в самом конце ленты — крошечная красная точка. Я наклонился, присмотрелся: точка — не дефект, а зонтик. И под ним Аня. Она глядела прямо на меня со стекла, но не из последнего зеркала — сквозь плёнку. Как через окна поезда.

— Идём, — сказал я себе. — Не разбивать. Смотреть и идти.

Я пошёл быстрее. Отражения оживали, но я не задерживался. Куда-то слева бежал «я-девяностых», справа — «я-2024» нервно барабанил пальцами по панели, дальше — «я-в-белом» кивал кому-то за дверью «Перевод в отделение». Все они тянули — не как враги, как родня: останься у меня, тут тепло. Я шёл мимо — как по станциям, на которых не нужно сходить.

И вот — зеркало с деревянной рамой. Детское. Покосившееся. Я остановился, не сразу решаясь поднять взгляд. Поднял.

Аня стояла внутри, как в окне. У ног — круги из мела. В одной руке — зонт, в другой — мел, и пальцы у неё были в белой пыли. Она серьёзно смотрела на меня: ни обиды, ни страха.

— Выбери жизнь, — сказала она.

— Что это значит? — спросил я. — Уточни, пожалуйста. Я тупой, когда страшно.

Она кивнула в сторону пола. У самого цоколя рамы лежала короткая плёночка — всего три кадра. На первом — я держу руль. На втором — пустые руки. На третьем — ладонь, прижатая к стеклу, и круг, который расправляется изнутри.

— Сынок, хватит бегать, — сказал голос отца — мягче, чем когда-либо. Не приказ. Просьба.

— Я и не бегу, — сказал я. — Я иду.

Я прислонил ладонь к холодному стеклу. На этот раз оно не липло. Наоборот — давало опору, как лёд, по которому можно скользить. Аня подняла зонт, и красная тень легла мне на пальцы. В отражении впервые не было меня — там был проход: не коридор, не палата, не трасса, а двор — с лужами после дождя, с качелями, с запахом мокрой земли. Никакого трагического света, никакой драматической музыки. Обычный вечер.

— Туда? — спросил я.

Аня улыбнулась — настоящей детской улыбкой, где видны все неровности, и вежливо посторонилась, будто держала мне дверь. Я почувствовал, как где-то у затылка щёлкнул замок — тот самый, который держал мои копии на месте. Внутри стало легче.

Сбоку что-то дёрнулось — другое зеркало попыталось поймать мой угол, подсунуть картинку «палата». Я не повернул головы. Впервые не проверил. Положил вторую ладонь на стекло — обе руки легли, как в детстве на холодное окно, когда смотришь на снег во дворе. Стекло поддалось, как плотная ткань воды.

— Если я войду, — сказал я, — я перестану быть им? Теми всеми?

Голос отца ответил без паузы:

— Ты перестанешь быть «всеми», чтобы снова стать собой.

— Больно будет? — спросил я рефлекторно.

— Будет правда, — сказал он.

Я глубоко вдохнул. Руки мои — мои — лежали на стекле. Тени за спиной сошлись и перестали спорить. Плёночные кадры под подошвами перестали хрустеть — будто их кто-то аккуратно собрал. В коридоре стало слышно только одно — тиканье часов. Я не видел их, но знал: стрелки больше не бегут назад.

— Тогда идём, — сказал я. — Но — без камеры.

Аня кивнула. Я сделал шаг — сквозь. Стекло стало тёплым, как ладонь Ольги в тот единственный момент, когда она не была холодной. И коридор позади сжал плечами, как прощаясь.

Передо мной распахнулся двор, мокрый, настоящий. Я ступил — пятка за пяткой — и впервые за долгое время не услышал ни трещка, ни шипения, ни дикторского «авария». Только дождь, который шёл тихо и ровно, не обещая ничего кроме себя.

За спиной, там, где осталась рама, ветер легонько качнул стекло. И вместе с ветром донеслось последнее эхо:

— Сынок… молодец.

Я не обернулся.

Двор был не декорацией — на удивление простым. Низкие дома без занавесок, песочница с перевёрнутым ведёрком, качели, которые скрипят сами от привычки, лужи, в которых отражается небо без участия мистики. Запах мокрой земли успокаивал так же надёжно, как детское одеяло. Я постоял, прислушался — и впервые за долгое время услышал ничего лишнего: ни дикторского «авария», ни шороха плёнки, ни шепота «не включай». Только дождь.

Аня шагнула из рамки так, будто ступила через невидимую порожку. Зонт держала не над собой — над мной. Маленькая, серьёзная, и в её серьёзности не было трагедии — была работа. Она кивнула в сторону дорожки, где мелом были обведены круги, один в другой, как в упражнении на внимательность.

— По ним? — спросил я.

— По ним, — подтвердила. — Но не все.

Круги отличались оттенком белого — где-то мел синий, где-то серый, где-то почти прозрачный. Я сделал шаг и заметил: в каждой луже — кадр, как в кювете для проявки. В одной — я за рулём. В другой — палата. В третьей — пустой стол и лампа. Я инстинктивно отдёрнул ногу, чтобы ничему не мешать.