Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Можно ещё одну вещь? — спросил я. — Без подсказок.

— Попробуй, — кивнула она.

Я закрыил глаза. Увидел ноль. Не знак, не трещину — дырочку в ткани, через которую проходит воздух. Увидел отца, который рисует мне мелом круг во дворе: «Беги вокруг — согреешься». Увидел себя, взрослого, который всё время хочет остановить. И вдруг отчётливо понял: любой мой выбор — не конец, а скорость. В одном — скорость возвращения. В другом — скорость ожидания. В третьем — скорость жизни.

Я открыл глаза.

Ольга стояла так же. Крыло-тень не двигалось. На её ладонях фотографии уже не ждали — лежали. Если возьму одну — другая останется здесь навсегда. Я вдруг понял абсурдную вещь: левой рукой мне легче было тянуться к отцу. Правой — к матери. И обе — ко мне самому.

— Не бойся, — повторила Аня где-то рядом. — Это только сон.

— Тогда просыпаюсь сам, — сказал я и улыбнулся. — Без будильника.

Ольга кивнула — едва-едва, как утвердил режиссёр дубль.

Я шагнул вперёд — не к машине. Пока — к Ольге. Взял обе фотографии. Бумага не порезала пальцы; на мгновение показалось, что они слипаются в одну, но это было моё желание. Я развёл ладони — и обе остались. Выбор не может отменить другого выбора — только упорядочить.

— Я готов, — сказал я. — Но назвать вслух — в следующей сцене.

Белая площадка впервые дрогнула. Где-то под ногами зашуршала кинолента, не злая — готовая. Вдалеке «Волга» расплылась лёгкой маревой, будто она — лишь метка на карте.

— Хорошо, — сказала Ольга. В голосе её было то самое: и тепло, и прощание, и работа. — Тогда слушай. Сейчас прозвучит пуск. На «три» ты скажешь себе правду.

— Раз, — произнёс я.

Где-то щёлкнули часы — не назад, вперёд.

— Два, — сказал я.

В воздухе тоненько, как игла, звякнул ключ. Я не увидел его, но понял: дверь готова.

— Три, — прошептал я… и задержал дыхание, чтобы услышать, как внутри меня выбирается слово.

…три.

Правда оказалась не словом, а весом. Она легла в грудь тяжёлым, но правильным грузом — как ремень, который не душит, а держит. Я не произнёс «папа» или «мама». Я сказал:

— Я устал возвращаться.

Голос прозвучал хрипло, но чисто. Слово «устал» отозвалось в белом пространстве гулом, как в пустом цехе.

Ольга кивнула — не соглашаясь и не споря, скорей отмечая реплику в партитуре.

— Устал — не значит «не любишь», — сказала она. — Устал — значит выбрался из беговой дорожки. А дальше — всё равно выбирать.

Фотографии в моих ладонях нагревались по-разному. С отцом — тепло ровное, как от железной кружки с чаем у костра: надёжное, мужское, хриплое. С матерью — мягкое, домашнее, неуверенное, как от лампы в коридоре, которую забыли выключить. Я держал обе и понимал: ни одна не обжигает и обе — живые.

— Сесть — проще, — сказал я, глядя на «Волгу». — Руки сами знают, как. Повернуть ключ, поймать сцепление, держать прямую. Привычка — это тоже любовь.

— Да, — тихо ответила Ольга. — А остаться — труднее. Потому что там нечем занять руки.

— Зато голосу будет чем, — отозвалось где-то из-под пола. Не бойся. Это только сон. Анин шёпот выглянул и спрятался.

Я попробовал «на слух» каждую жизнь. В первой — река, отец, чёрствый хлеб с солью, вечера с радиоточкой, на которой не говорят «авария». Но за всем этим — тонкий, как волос, дрожащий круг: в какой-то точке мне всё равно придётся сесть за руль. И я сяду.

Во второй — пустой зал, проектор, чужие шаги, которые станут не чужими, если слушать долго. Лица, которых я не встречу, пока не научусь быть тишиной между их сценами. И — никакой «Волги». Только двери для других.

— «Для кого»? — переспросил я шёпотом чужую фразу, как пароль. — Если я сяду, это будет «для него». Если останусь — «для них всех». Но где в этом я?

Ольга чуть наклонила голову. Крыло-тень качнулось, как занавеска.

— Ты — там, где не жадничаешь собой, — сказала она просто. — И там, где не бежишь.

Я засмеялся — без издёвки.

— Значит, придётся быть щедрым и неподвижным. Комбо на максимальной сложности.

— Иногда — да.

Я взглянул на «Волгу»: лак на капоте поймал белый свет и сложился в знакомый ноль. На панели, где обычно лежали часы, осталась пыльная окантовка — как след от снятой кастрюли на плите. Я вдруг понял: время не ждёт меня там. Оно будет моей рукой, если я сяду.

— Скажи честно, — попросил я. — Если выберу отца — ему станет легче?

— Ему уже стало легче, — ответила Ольга. — В тот момент, когда ты перестал лепить из него злодея своего сюжета. Но выбор преобразит не его. Тебя.

— А если останусь? — спросил я. — Я не растворюсь в белом шуме?

— Растворишься, — кивнула она. — Но не исчезнешь. Раствориться — иногда единственный способ быть везде, где ты нужен.

И тут в воздухе, между нами, всплыл знакомый предмет: маленький ключ на кожаном брелоке. Он не падал — висел, как комар в янтаре. Я узнал царапину у основания и вмятинку от двери гаража. Ключ не звенел, но его тишина была громче любого звонка.

— Ненавижу подсказки реквизитора, — сказал я. — Они всегда точные.

— Это не подсказка, — мягко возразила Ольга. — Это метка. Ты сам её оставил.

Я поднёс фотографии ближе к лицу. На обороте у обеих были надписи. Я не замечал раньше. У первой, с отцом: «Не включай». У второй, с матерью: «Не отпускай». Одинаковый почерк — мой. Два старых закона, которые я крутил, как монетку. Ни тот, ни другой не спасали — поодиночке.

— Смешно, — сказал я. — По отдельности — ловушка. Вместе — инструкция.

— Прочитал, — кивнула Ольга. — Осталось применить.

Я закрыл глаза и собрал обе фразы в одну: «Не включай — не отпускай». Камеру — не включай. Руль — не отпускай. Память — не включай, если она вместо жизни. Людей — не отпускай, если они в жизни. Получился ориентир, а не приговор.

В белом воздухе тихонько щёлкнули часы. Не на «9:30», не назад. Просто дальше. Впервые звук не пугал.

— Ладно, — выдохнул я. — Моё слово такое: я сяду.

Ольга не дрогнула. Крыло-тень не шевельнулось. Только в её глазах на секунду родилось тепло. Не огонь — свет от окна, когда возвращаешься домой.

— Сядешь — для кого? — уточнила она — не бюрократически, а как акушерка перед последним рывком.

— Для него, — сказал я. — Для человека, которого всю жизнь делал виноватым за собственный страх. Пусть на одной из лент он будет не тенью из аварии, а отцом. Я помогу ему прожить меня.

Фраза отдалась легкостью. Так бывает, когда наконец ставишь тяжелую коробку на пол.

— И что с «остаться»? — спросила Ольга.

Я поднял фотографию с матерью, поцеловал обратную сторону — там, где «Мама». Бумага солоно пахнула проявителем.

— Оставлю здесь, — сказал я. — Не как отказ. Как залог. Если честилище — это не тюрьма, а порт, я оставляю здесь часть себя. Ту, что умеет слушать и не бежать. Чтобы у других был свет, когда они зайдут.

Ольга долго молчала. Потом протянула ладонь. Я вложил в неё снимок «мы с мамой». Бумага не остыла — наоборот, стала теплее. Крыло-тень чуть дрогнуло, и на миг мне показалось, что за спиной у неё действительно перья — тонкие, как полоски киноплёнки.

— Тогда будет честно, — сказала она. — И трудно. Но честность — это всегда короткий путь и длинная работа.

Я кивнул и повернулся к «Волге». Она стояла на белом бездорожье, как корабль на гладком льду. Ключ всё ещё висел в воздухе. Я протянул руку — и он сам лёг на ладонь, без звона. Тяжёлый, как звук «да».

— Не бойся, — сказала Аня — уже не шёпотом, а ясно, будто стояла рядом и держала зонт над обоими. — Это только сон. Но то, что ты сделаешь в нём, останется.

— Я знаю, — ответил я.

Под подошвами проступили круги — как в детском дворе. Первый — маленький, второй — больше, третий — огромный. Я шагнул через все три сразу — потому что время согласилось. Дошёл до водительской двери. В отражении окна мелькнул я-2024 — не предупреждая и не запрещая — просто смотрящий. Я коротко кивнул ему: «видимся». Он ответил тем же.