Хозяйка старой пасеки 2 (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— И лучше, чем допустить, чтобы из-за твоей гордыни голодали твои близкие.

Она кивнула.

— Да, у него на руках мать и сестра, и, с другой стороны, это так благородно — пожертвовать собой ради тех, кто дорог. Глаша, а он тебе нравится?

Опять!

— Если ты о Нелидове, то он производит впечатление отлично образованного и хорошо воспитанного молодого человека. Надеюсь, что его теоретические знания хорошо покажут себя и на практике.

— Ах, я не о том! Ну… ты понимаешь. Как мужчина.

Я вздохнула. Помедлила, выбирая выражения поприличней.

— Единственный контекст, в котором я сейчас способна рассуждать о мужчинах, — к какой работе бы их припахать.

— Припахать? — вздернула бровки Варенька. — Ты же не хочешь заставить Сергея ходить за плугом! Это было бы… чересчур!

— Хватит, правда. — Я начала терять терпение. Так себе у меня оказалось терпение в этом теле. — Я понимаю твое желание поговорить о молодом человеке, который тебе нравится, но…

— И вовсе он мне не нравится! Мое сердце навсегда отдано Лешеньке!

— Тем более. Давай все же займемся письмами.

Я взяла перо и, не удержавшись, потерла руку: мышцы сводило. Вроде бы после той кучи писанины, к которой я привыкла на работе… впрочем, это я привыкла, а не прежняя Глаша. Да и перо — не шариковая ручка, все равно что голым стержнем писать.

Варенька надула губки, склонилась над бумагой, но долго не выдержала.

— И все равно ты нравишься Киру.

— Тогда ему лучше бы поискать другие способы выразить свою симпатию, — отрезала я.

До графини все же дошло, и она, наконец-то, занялась делом. Какое-то время тишину нарушал только скрип перьев. Когда Стеша постучала в дверь, зовя на ужин, у меня ныли спина и рука, но письма к соседям лежали на столе аккуратной стопкой — прямо с утра можно будет послать мальчишку на почту отправить их.

Мужчины то ли нашли общий язык, то ли заключили временное перемирие, потому что за ужином они болтали довольно дружелюбно — пока все внимание, как всегда, не перетянула на себя Марья Алексеевна с ее байками о бурной молодости. Оставив девочек прибираться, я с помощью Герасима сняла с огня воск и укутала его ветошью, предназначенной генеральшей на выброс. Шерстяная моль воску не повредит, а чем медленней он будет остывать, тем больше грязи успеет осесть вниз — хотя все равно придется для очистки перетапливать повторно.

Разобравшись с этим, я вернулась в кабинет: общества на сегодня оказалось чересчур. Открыла сундучок-сейф, скромно стоявший в углу. Поверх бумаг лежала бутылка с жидкостью, по цвету похожей на коньяк, но к древесно-дубовым ноткам добавлялся явный аромат карамели и ванили. Ром?

Я с сомнением покрутила бутылку. Полкан, пробравшийся за мной в кабинет, поднял голову с лап и тявкнул, будто разрешая. Что ж, поверю.

Я плеснула немного в чашку от сервиза — кажется, становилось понятно его истинное предназначение. От желудка растеклось тепло. Помедлив, я все же сунула бутылку в шкаф за чайник — а то выхлещу все и начну орать «пятнадцать человек на сундук мертвеца». Вынула из сундучка пачку тетрадей. Развернула первую. Дневник.

«Раскрыли омшаник».

Омшаник? Не помню, чтобы я видела на пасеке что-то подобное. Впрочем, может, плохо смотрела: все мое внимание было сосредоточено на пчелах. Если он похож на обычный деревенский погреб — поросший травой холм с дверцей —да на краю луга, я могла просто его не заметить. В любом случае к тому времени, как он мне понадобится, может и сам найтись.

«Из четырех дюжин отправленных на зимовку семей жива лишь дюжина. Объявил мужикам, что плачу пять змеек за каждый указанный рой. Однако едва ли в этом году удастся восполнить пасеку. Не стану падать духом — видимо, такова воля Господня».

И я не стану падать духом. У меня есть с чего начинать, и это уже немало. Кстати, после пересадки пчел опустевшую колоду можно будет разделить на несколько частей и использовать как приманку для роев — ее стенки уже пропитаны прополисом и воском, и запах получится самый подходящий.

Я подтянула к себе чистую тетрадь. Пора заводить ежедневник: от бесконечных «надо» и «хорошо бы» уже сейчас начинала болеть голова и хотелось опустошить бутылку, чтобы не думать.

«Знаток пчел может составить себе такой чистый доход, какового с большим трудом и издержками никакая другая отрасль хозяйства доставить не может. Если бы не пчелки, не знаю, как бы я справлялся со всеми Наташиными прихотями. Еще и Павлуша. Говорят, карьера гвардейского офицера весьма почетна и со временем станет прибыльна, но покамест вижу одни расходы».

«Люди как пчелы — одни добрые и тихонравные, другие злые и вороватые, третьи плохие и глупые. К печали моей, дочь, что составит счастие какого-то чужого молодца, принадлежит к первой породе, а сын, который должен бы стать мне надеждой и опорой в старости, кажется, к третьей».

Стрельцов называл Павла своим другом. Интересно, отец ли судил неверно или исправник настолько же неразборчив в выборе друзей, как и невест?

«Павлуша опять проигрался. Вспоминаю юность свою и стыжусь, сколько горя принес я бедным родителям моим. Жаль, не упасть сейчас перед ними на колена, не попросить прощения. Даст бог, и Павлуша образумится — доживу ли я до того дня?»

Глаза защипало — иногда лучше не знать, что будет потом. А может, правы были оба — и отец и Стрельцов? Может, случившееся с семьей изменило и Павла?

«Отослал Павлуше три тысячи. Пришлось занять у Медведева в счет будущего медосбора».

«Вернул две тысячи вдове Северской. Занял пять тысяч у Кошкина».

Я ругнулась, подтянула к себе еще один лист. Разделив его напополам, разметила дебет с кредитом и начала записывать.

«Наташенька плачет третий день. Заложил участок леса у медвежьего оврага. Кабы не пчелиный мор, может, и выкрутились бы».

Лист начал заполняться цифрами. Похоже, тетка не обманывала, когда говорила, что от родителей Глаше остались едва подъемные долги. А потом два «эффективных менеджера» сделали все, чтобы добить имение. Уж не собирался ли Савелий перекупить его за бесценок, а то и вовсе жениться на Глаше и получить его даром? Тогда сговор с умным и хватким купцом ему был вовсе не на руку.

«Беда пришла откуда не ждали: Глашенька сбежала из дома. Оставила записку, что собирается венчаться с Заборовским».

Вот, значит, как звали того гусара, что до сих пор оставался для меня безымянным.

«Наташа слегла. Только и твердит, что дочь нас опозорила и теперь не показаться в свете. И правда, что скажут соседи?»

Кулак сжался будто сам по себе, треск бумаги заставил опомниться. Я разгладила надорванный лист, снова углубившись в строчки.

«Думал всю ночь. Может, зря я возвожу напраслину на Заборовского. Глашенька красавица, скромница и хозяйкой будет чудной — немудрено потерять голову. Да только, ежели признавать этот брак, нужно передавать приданое по росписи — а приданое-то все заложено. Чем бы выкупить? Написал ему ничего не скрывая, как на духу. Если я в нем ошибаюсь — готов искренне повиниться. Если же нет… не в первый раз супруги разъезжаются, поняв, что брак не оправдывает их ожиданий».

Читать дальше, зная, чем все кончится, было невыносимо, не читать — невозможно.

«Глашенька вернулась. Никого не узнаёт, глаза пустые. Только и твердит: „Все неправда“. Во сне кричит, просит прощения. Сердце разрывается».

Я захлопнула тетрадь — пыль полетела в лицо. Стерла рукавом и ее, и навернувшиеся слезы. Это не моя история, но почему же так больно, будто случилось со мной? Я сунулась в шкаф за бутылкой, отхлебнула прямо из горла, закашлялась.

Нет. Я — не та бедная девочка, которая не смогла пережить чужую подлость. Я взрослая женщина, и я справлюсь. И с подмоченной репутацией, и с соседями, и с долгами.

А сколько их вообще? Сколько из них до сих пор висит на имении и сколько процентов накопилось за эти годы? Почему, ну почему здесь никто не делает расписок в двух экземплярах! Может, кроме дневников, в сундуке найдется хоть что-то о финансах! Я сама никогда не была идеальной хозяйкой, планирующей бюджет заранее, — положа руку на сердце, было бы там что планировать. Но здесь…