Хозяйка старой пасеки 2 (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Я правильно тебя поняла? — медленно произнесла я, с трудом веря в то, что вижу. — Ты хочешь научиться писать?

Он кивнул.

— Но с кем ты будешь так разговаривать? Крестьяне неграмотны.

Дворник указал туда, где только что стояла Стеша, кивнул. Ткнул на место Акульки, покачал головой. Провел руками в воздухе, изобразив что-то вроде церковного купола, указал на открытую печь, где горел огонь, и сотворил священный жест. Потом перебрал костяшки невидимых счетов.

— Не все, ты хочешь сказать? А еще есть священник, и ты хотел бы исповедоваться? Купцы и их приказчики…

Он энергично кивал в ответ на каждое мое предположение.

— Поняла. Только давай начнем не сегодня, ладно? Я подумаю, какой час установить для занятий, и подберу тебе книгу для чтения, чтобы не было слишком сложно.

Хорошо бы найти что-то вроде азбуки: господских детей ведь наверняка как-то учили, а книги здесь слишком дороги, чтобы их выбрасывать. Перед сном пороюсь в отцовском кабинете.

Герасим поклонился, коснувшись рукой пола. Вопросительно посмотрел на меня.

— Нет, для тебя на сегодня больше нет заданий. Отдыхай.

Он снова поклонился. Вышел в сени. Я плеснула в лицо воды из рукомоя, открыла дверь и едва не впечаталась в Стрельцова.

— Я искал вас, — начал он. — Хотел поговорить.

Я отступила на шаг. Опять разозлилась на себя: не хватало еще в собственном доме спасаться бегством через сени!

— Вы уже и без того чересчур много сказали, ваше сиятельство.

— Я искал вас, чтобы извиниться.

Я покачала головой.

— Я не отношусь к тем прекрасным девам, чье главное достоинство — кротость и незлобивость. Сейчас я не готова к подобному разговору. Прошу прощения.

Я шагнула вперед, протянула руку, надеясь, что он отступит, но он не пошевельнулся. Моя ладонь уперлась ему в грудь, его рука накрыла мою — и от этого неожиданного прикосновения будто ток прошелся по оголенным нервам. Я замерла, растерянно глядя Стрельцову в лицо, и он замер — только в глазах его клубилась буря чувств. Растерянность, отражение моей. Гнев. Тревога. Раскаяние. А потом осталось только то темное, манящее, что заставило меня потянуться вперед, как птица, завороженная взглядом змеи.

Он выпустил мою руку, притягивая за талию, вторая рука легла на затылок, словно утверждая его власть надо мной. Губы накрыли мои — жадно, требовательно. Не было в этом поцелуе ни нежности, ни робкой надежды на взаимность — только жажда обладания. Он не требовал прощения — только ответа, и я не могла не ответить. Руки, которые только что пытались оттолкнуть Стрельцова, обвили его шею, и он прижал меня к себе еще крепче, так что между нашими телами, кажется, вовсе не осталось места для воздуха, только для страсти. Как не осталось места и для обиды — лишь для желания, жгучего, всепоглощающего. «Моя», — безмолвно говорили его губы, лаская мои. «Никому не отдам», — твердили его руки, скользя у меня по спине. И я отвечала ему с такой же яростью и страстью, вкладывая в этот поцелуй и непролитые слезы, и свой гнев, и — главное — сознание: я действительно хочу, чтобы этот поцелуй не заканчивался.

Сердце колотилось в висках, воздуха не хватало, а ноги, стали ватными, отпусти он меня сейчас — сползла бы на пол. Стон сорвался с моих губ — и этот едва слышный звук вдруг показался чересчур громким, словно набат, который вернул меня в реальность.

Я застыла, в следующий миг опомнился и Стрельцов. Отступил, тяжело дыша. Я шагнула назад, еще и еще. Страсть будто стерли с его лица, вернув то нечитаемое выражение, при виде которого мне каждый раз хотелось огреть Стрельцова чем-нибудь потяжелее. Вот и сейчас руки сами нащупали на столе деревянную ложку.

— Ни слова, — выдохнула я, выставив между нами эту ложку, будто меч. — Ни слова, иначе я за себя не ручаюсь.

Не дожидаясь его ответа, я шмыгнула через сени на улицу и рванула к парадному входу в дом.

Опомнилась я только в столовой.

— Глаша, что с тобой! — ахнула Варенька.

Да откуда же у этой девицы такая способность вечно оказываться там, где от свидетелей никакой пользы, кроме вреда! Впрочем, было бы куда хуже, потащись она пару минут назад за чем-нибудь на кухню.

— Ничего, — буркнула я.

— А ложка зачем?

— За мясом.

Она моргнула.

— Глашенька, я, наверное, глупая, но я не всегда понимаю твои шутки.

Я медленно вздохнула.

— Ты тут ни при чем, правда. Проехали.

— Куда? — Казалось, сделать лицо еще удивленней было невозможно, но Вареньке это, удалось.

Я махнула рукой, чувствуя, что еще немного — и сорвусь на ни в чем не повинного ребенка. Конечно, она умудряется вечно оказаться не в то время не в том месте, но по большому-то счету дело не в ней… Да сколько же можно гонять по кругу одни и те же мысли!

— Ты ждешь, когда подадут? — спросила я, чтобы сменить тему.

— Я учу Стешу, как правильно накрывать на стол. — Варенька задрала носик так гордо, будто только что сумела объяснить неграмотной девчонке теорию струн. Добавила снисходительно: — Она очень быстро все схватывает.

— Вот и замечательно, — кивнула я, вручая растерявшейся Стеше ложку. — Неси горячее и зови всех к столу, я подам.

Она поклонилась, а я едва не ойкнула, вспомнив, что после обсуждения медведя указание насчет ужина прозвучало дословно: «что найдешь, из того и сообрази что-нибудь». Надеюсь, хотя бы тюрю девушка не подаст? А может, наоборот, хорошо, если подаст что-нибудь этакое, выражение лица исправника компенсировало бы мне всё пережитое сегодня, даже если он, по своему обыкновению, сделает морду кирпичом.

Однако я зря боялась. Девочка вернулась с большим горшком, от которого вкусно пахло курицей и капустой. Поверх горшка она пристроила миску, где лежали яйца. Вроде бы и вареные, но цвет у белка был необычный — кремовый оттенок топленого молока.

— Каленые яйца, барышня, — сказала Стеша, ставя на стол еду. — К зеленым щам — самое милое дело!

Я заглянула в горшок: щи, как и водится в деревне, были густые, «чтобы ложка стояла».

Стеша откинула полотенце, под которым лежал черный хлеб. Варенька округлила глаза.

— Это же неприлично подавать гостям!

— Ерунда, — фыркнула я. — Щи без черного хлеба — деньги на ветер.

Стеша, которая сникла было после слов графини, снова развернула плечи.

— Вторую перемену сейчас принести или позвать изволите?

— Неси, ставь в буфет, я подам.

Вторым оказалась гречка с луком. Тоже неплохо. Ко всему этому Стеша принесла оставшиеся с поминок пироги, белый хлеб и мед — и я невольно вспомнила утренний кофе. Из этого воспоминания логично вытекло еще одно, заставившее меня покраснеть, — и будто специально именно в этот момент в столовую вплыла Марья Алексеевна.

— Глаша, ты какая-то взбаламученная, — сказала она, без приглашения устраиваясь за столом. — Что бы ни стряслось, все перемелется.

Я криво улыбнулась.

— Прислуга умудрилась друг другу в волосы вцепиться.

— Ай, да это по первости, пока все друг к другу не притерлись, а потом тишь да благодать начнется, еще заскучаешь.

Дадут мне заскучать, как же!

— Случаются, конечно, дуры неисправимые, так и ты не господь бог, чтобы до могилы пытаться горбатого исправить, — добавила генеральша.

Я кивнула, чувствуя себя ужасно неловко. Щеки никак не собирались остывать, а руки сами собой затеребили полотенце, которым Стеша укутала горшок с кашей.

— Опять же и у старших никогда не поздно совета спросить, — глубокомысленно продолжала она, переведя взгляд на дверь.

Как раз в это время в столовую вошел Стрельцов, и выглядело это так, будто Марья Алексеевна обращается прямо к нему. Исправник вежливо улыбнулся.

— Что бы мы делали без мудрых советов старших?

Он снова натянул эту светскую маску, равно подходящую и для ни к чему не обязывающих бесед, и для того, чтобы с улыбкой говорить гадости, что отменно умеет его бывшая. Скажи мне, кто твой друг, и все такое…

Я выругалась про себя. Биохимия — сволочь! Я — взрослая женщина, была замужем, не говоря о более коротких отношениях. И, разумеется, это далеко не первый мой поцелуй, а реагирую я на него, как и положено реагировать девчонке, у которой гормоны скачут.