Бремя власти I (СИ) - Ладыгин Иван

В памяти невольно всплыла картинка: Андрей Юсупов, его хищная ухмылка, когда он требовал свою долю. Одно сердце Князя. Я приказал себе не жадничать, — то была инвестиция в будущее. В потенциальных союзников. Я отдал свой трофей без колебаний. Остальные два… Хм…

Воспоминание заставило меня усмехнуться. Пока все спали, я, в обличье слегка помятого жизнью Рыльского, велел кухонной челяди не беспокоить меня на кухне. Личные дела главы гвардии, понимаете ли! И там, под шипение жира на огромной сковороде, пожарил эти мерзкие деликатесы. Запах стоял такой, что даже стены, казалось, съежились. Но я съел. Быстро, почти безвкусно, как топливо. Мы — то, во что верим. А я верил в силу.

— Проснулся, спящая красавица? — ехидный голос Николая прозвучал прямо над ухом. Призрак материализовался на спинке кровати, качаясь на ней, как мальчишка. — Ты проспал столько интересного! Анна в трауре по своей несбывшейся любви, Рыльский ходит как пришибленный, а дядьки Меньшиковы… О, эти два хомяка напились и о чем-то серьезно спорили… Чуть не покусали друг друга, пока ты дрых! Не ожидал, что они смогут сохранить тайну и не доложат обо всем Ольге Павловне. Все, как ты и сказал. Они боятся, что она их живьем сожрет за недосмотр. Жалкое зрелище.

— Приятно сознавать, что мои скромные усилия внесли столько красок в твои серые будни, — мысленно усмехнулся я, вставая и потягиваясь снова. — А где ты пропадал? Заскучал по моему обаянию?

— Заскучал? Скорее, пытался осмыслить твои… кулинарные пристрастия и актерские таланты, — Николай скривился. — Убить парня на глазах у невесты… Жестоко, Соломон. Даже для тебя.

— Выбор был прост: его смерть или ее позор и, возможно, твоя настоящая смерть от руки регентши, когда та узнала бы о побеге. Из двух зол я выбрал меньшую… Анна выжила, трон — цел, Рыльский и дядьки теперь у меня в долгу. А Глеб… — я пожал плечами. — Он сам выбрал смерть. Романтичный эгоист. Любовь — это не обладание человеком…

— Меньшую… — призрак фыркнул. — Надеюсь, она оценит твое решение, когда вы ляжете в одну постель.

Меня спас стук в дверь. Вежливый, но настойчивый.

— Ваше Величество? — прозвучал голос слуги из-за двери. — Вы готовы к завтраку? Госпожа Анна Александровна, господа Меньшиковы и капитан Рыльский ожидают вас в столовой.

— Сейчас буду! — бодро откликнулся я, надевая маску только что проснувшегося дурачка.

Быстрым движением я проверил тайник под кроватью. Чемодан с «игрушками» лежал надежно упрятанный, прикрытый безвкусными рубашками Николая. Замок послушно щелкнул. Все было в полном порядке.

Я спешно умылся, почистил зубы, запрыгнул в кожаные брюки и накинул на себя белую рубаху с пышными рукавами. Глянул в зеркало. А-ля дерзкий граф на свидании… Усмехнувшись своему отражению, я отправился вниз. В гостиной меня уже ждали. Я занял свое место за столом.

Анна сидела напротив меня, прямая, как кипарис. И снова в черном. Глубокий бархат, воротник под самый подбородок. Траур по Глебу? По своей свободе? По иллюзии выбора? Ее лицо было маской из белого мрамора, а глаза сверкали холодными осколками таежного льда. Она не смотрела ни на кого, методично ковыряя вилкой в тарелке с фруктовым салатом. Воздух вокруг нее вибрировал колючим напряжением.

Рыльский, сидевший по правую руку от меня, был слегка помят. Мой ночной успокоительный апперкот оставил ему синяк под челюстью. Мужчина откашлялся. Его голос зазвучал чуть более хрипло, чем обычно:

— Ваше Величество, Летучий Голландец готов к отлету. Баллонеты наполнены, двигатели проверены, команда на борту. Отправимся по вашему указанию. Желательно — сегодня.

Я вспыхнул детской, искренней радостью. Буквально захлопал в ладоши:

— Дирижабль! Ура! Летим домой! В Питер! Наконец-то! — Я повернулся к Анне, сияя: — Аннушка, слышала? Скоро увидим матушку! И всяких тетушек! И… и салюты, наверное, будут! Правда, здорово?

Рыльский вздрогнул, едва заметно. Его взгляд на секунду замер на моем лице, полном наигранного восторга. Знание, спрятанное под синяком, столкнулось с этим дурацким спектаклем. Он быстро опустил глаза, сглотнув комок недоумения или страха.

Завтрак прошел в тягостной тишине, нарушаемой только моими нелепыми восклицаниями о вкуснейшей ветчине и о прелестных крымских грушах. Анна встала первой. Когда она уже почти вышла из-за стола, спиной к нам, я окликнул ее:

— Анна Александровна!

Она замерла, не оборачиваясь, и втянула голову в плечи, будто я собирался ее ругать, как провинившееся дитя.

— Прошу вас… — мой голос стал мягче, почти задушевным. — Смените платье. Для дороги. На светлое. Пусть все плохое — это проклятое отравление, страх — останется здесь, в стенах Белого Утеса. А в Петербурге… в Петербурге начнется новая жизнь. Чистая. Яркая. Как солнечное утро. Забудем этот мрак.

Федор и Антон Меньшиковы закивали с преувеличенным одобрением.

— Верно, государь! Мудрые слова!

— Да-да, племянница, послушайся государя! Смени этот нелепый траурный наряд!

Рыльский промолчал, но его взгляд на Анну был полон немого вопроса, почти мольбы.

Анна медленно обернулась. Ее глаза, ледяные и бездонные, впились в меня. В них не было слез. Только сконцентрированная, безмолвная ненависть. Она не сказала ни слова. Просто развернулась и вышла из столовой, оставив за собой шлейф невысказанной угрозы и немого вызова.

А уже через час мы стояли за территорией поместья, у подножия трапа «Летучего Голландца». Багаж грузили, слуги суетились.

На Анне не было никакого светлого платья. Но черный тон сменился на темно-зеленый шелк. Он плотно облегал точеную фигурку до бедер, а ниже расходились широкие волны юбки. Жесткий корсет из телячьей кожи подчеркивал осиную талию и, казалось, прятал, стальной стержень вместо позвоночника — так ровно она стояла. На голове покоилась небольшая, но дерзкая шляпка с острым павлиньем пером, воткнутым под углом. Это бы цвет хаки. Цвет камуфляжа. Цвет войны. Девушка прошла мимо нас, не глядя, поднялась по трапу и исчезла в чреве дирижабля. Без единого слова.

Антон Меньшиков тяжело вздохнул, подойдя ко мне:

— Государь… Насчет… э-э-э… вчерашнего печального инцидента… В столице… Лучше умолчать обо всём. Совсем. Перед кем бы то ни было. Даже перед матушкой-регентшей. Для спокойствия Аннушки, понимаете ли? — Он говорил со мной, как с недалеким ребенком, которого нужно оградить от сложных взрослых тем.

— Абсолютно верно, — поддакнул Федор, нервно теребя пуговицу камзола. — Не стоит бередить старые раны. Все уже позади. Считайте это… дурным сном юной барышни.

Рыльский похлопал меня по плечу со старательно натянутой улыбкой:

— Не извольте беспокоиться, судари! Государь все понимает. Я прослежу, чтобы все было улажено в лучшем виде! Словно ничего и не было… — Но в его глазах, когда он отвел взгляд, читалось: «Только бы сама Анна в Питере не проболталась».

— Да, я все понимаю, господа… — усмехнулся я и нетерпеливо направился прямиком за девушкой, подальше от этих болтливых мужиков.

Дирижабль, оторвавшись от земли, набрал высоту и лег на курс к столице. Рыльский стоял у иллюминатора, глядя, как Ялта уменьшается до размеров игрушечного городка. Взгляд мужчины имел замерший фокус, как у слепца. Перед его глазами стояло другое: бледное лицо Анны в шляпке с острым пером. Этот своеобразный траур по-новому… Он резал глаз. Было в нем что-то опасное, обреченное. Не горе, а… рассудительная ярость. Как знамя перед боем.

Тревога грызла его изнутри сильнее страха перед регентшей и синяка от императорского «успокоительного». А что, если она задумала… нет, он даже думать боялся об этом. Но молчание, эта ледяная стена, была хуже истерик. Он подошел к двери ее каюты. Постучал. Твердо.

— Войдите. — голос девушки звучал ровно и безжизненно.

Она сидела за изящным письменным столиком у иллюминатора. В том самом зеленом платье-доспехе. Перед ней лежал лист дорогой бумаги, перо в ее руке замерло над строчками изящных букв. Рыльский с ужасом подумал, не пишет ли она предсмертное письмо. Или донос матери? Сердце рухнуло в пятки.