Атака тыкв. Ведьма и кот против (СИ) - Туле Афина

Стук в дверь был деликатный, но настойчивый. Деликатность — потому что девичий корпус, настойчивость — потому что ректорский вызов и утро после бедлама, от которого наверняка поседела половина преподавательского состава. О том, какая ночка выдалась у завхоза, которому пришлось убирать ещё и последствия тыквенного хаоса, даже думать не хотелось.

— Мирра Рябина, в ректорскую, — сообщил голос старосты. — С котом. Банку с землёй не забыть.

— Прекрасно, — проворчал проснувшийся Черниль. — Я всегда мечтал, чтобы утро начиналось словами «в ректорскую».

Я решила промолчать и вместо этого отправилась умываться ледяной водой. Это, кстати, тоже было последствием тыквенной атаки. После этого нашла и натянула самые скромные полосатые носки, разумеется, не те, что пострадали, и прихватила с собой банку с землёй.

Староста с отсутствующим выражением лица ждал за дверью. Это ну совсем не радовало.

В ректорскую нас вели по коридорам, которые всё ещё думали, будто ночь не закончилась: в щелях дверей посапывал тёплый свет, ковёр на лестнице вздувался там, где по нему катались тыквы, а на перилах застыл тонкий глянец воска — не липкий, но настороженный. Лестничная статуя у входа в административное крыло покосилась на меня так, будто у неё есть к моей персоне персональные претензии.

Ректорская встречала как всегда — прохладой, порядком и тишиной, в которой любое шевеление бумаги звучит угрожающе. Ректор сидел у окна, тонкий и прямой, как шпиль, и аккуратно подталкивал к краю стола чернильницу, чтобы она стояла ровно на отведённом ей месте. По правую руку от него стоял декан боевого, непричёсанный, с видом человека, который не признаёт ясность утра до третьей кружки кофе. По левую — траволог, растирающий пальцами невидимую пыльцу; завхоз с блокнотом, библиотекарша с зажатой под мышкой «Сводом поминальных формул»; и, разумеется, Северин-Холодов — затаённый лёд, тонкая линия рта, взгляд в никуда, то есть на меня.

— Рябина, — кивнул ректор. — Присаживайтесь. Кот — тоже. Банку — сюда.

Я поставила банку на зелёное сукно, почувствовав, как внутри меня что-то тоже дёрнулось и стало ровно. Всё-таки банку я собирала не ради неприятностей, а ради науки. Я всё ещё хотела зачёт. И стипендию. И чтобы Северин-Холодов не смотрел на меня как на проблему, а смотрел… как-нибудь иначе.

Вот только, судя по всему, ничему из этого не было суждено сбыться.

— Порядок заседания, — сухо произнёс ректор. — Первое: установление факта нарушения комендантского часа и запрета посещения кладбища. Второе: анализ содержимого образца, изъятого у студентки Рябиной. Третье: выявление причин происшествия. Четвёртое: решение о дисциплинарных мерах.

— Пятое, — не удержалась библиотекарша, — вернуть на место мои закладки, их утащили и съели тыквы. Я сама одна не смогу этого сделать! Это годы работы!

Я содрогнулась и даже на мгновение подумала о том, что лучше уж, чтобы меня выкинули из академии.

— Заключительным пунктом, — продолжил ректор, будто и не слышал, — обсуждение последствий для учебного процесса. Начнём. Северин-Холодов?

Кир Северин-Холодов посмотрел на меня многозначительно и отчитался ректору о том, как застукал меня и кота на горяченьком. Точнее, на кладбище ночью, в обход запрета и прочего. Я скорбно поджала губы. Оправдываться было просто бессмысленно.

Ректор покивал и многозначительно провозгласил, что факт нарушения установлен. Я и Черниль только печально вздохнули, окончательно понурив головы.

А дальше у меня потребовали банку с землёй.

Северин-Холодов не взял банку руками — он пододвинул к себе стеклянную пробирку, высыпал в неё часть земли, а затем пролил сверху неизвестный реактив. Над банкой вспух тонкий светлый контур — как если бы земля, скрытая внутри, отбрасывала невидимую тень. Эта невидимая тень состояла из слоёв. И, к моему растущему ужасу, слои были разными.

Что это вообще такое? Так быть не должно!

— Визуально, — сказал Северин-Холодов, и его голос отмерял расстояние между словами, как шаги по льду, — состав неоднородный. Верхний слой — свежая кладбищенская крошка с типичной примесью воска и сажи. Второй — следы стабилизатора огня. Такой используют для лампад и преподаватели для демонстраций горения. Его пролили первокурсники. Третий — наиболее интересный: зернистая фракция с запахом ладанной смолы и… мёда? Здесь примешано что-то, чего не могло быть в стандартной выездной лабораторной первого курса; кроме того, пролитое зелье определённо проклято и заговорено.

Траволог оживился так, будто его любимые черенки пустили корни на глазах.

— Мёд — широко используется в обрядовых смесях, — заговорил он быстро, — как носитель «сладкой памяти», притягивающий общественное внимание. В сочетании с ладанной смолой получается катализатор «сбора». Если это попало на тыквы… хм. Они могли счесть, что их зовут на праздник. С проклятьем или заговором сложнее, сами знаете: тут надо знать, кто именно и что делал, а мёд, как и свечи, просто впитывает то, что ему сказали.

— Я ничего подобного не делала! У меня вообще аллергия на ладанную смолу, об этом есть запись в личном деле! — тут же попыталась выкрутиться я. В самом деле, об этой аллергии стало известно из-за весьма печальной истории, которая упекла меня в лазарет на неделю!

— Ладанная смола вряд ли использовалась как намеренный ингредиент, слишком низкая консистенция, — отрезал Северин-Холодов.

— А кто у нас носит ладанную смолу на втором курсе? — оживился декан боевого, глядя не в список, а на меня, как будто такой вопрос я обязана знать лучше всех.

А мне начало становиться плохо, потому что я знала одну любительницу. Но не могла же она в самом деле? Или могла?

— Те, кто любят запахи дорогих свечей, — язвительно отозвалась библиотекарша. — И те, кто покупают их оптом во время распродаж. У меня есть списки.

— Это потом, — остановил её ректор. — Северин-Холодов?

— Слой четвёртый, самый тонкий, — продолжал он ровно, — отдаёт валерианой и газетной краской. Это уже не ритуальная алхимия, а бытовая. Но катализирует отвлекающий эффект: вещи начинают «играть», прыгать, вести себя как на ярмарке. В сочетании со стабилизатором огня и мёдом… мы получили то, что получили.

— Перевожу на человеческий, — вздохнул декан боевого. — Первокурсники пролили горючку для красивых огней. Кто-то сверху добавил «эй, все сюда!» и «давайте пошалим». На кладбище, где и без того тонко на Самайн.

— На кладбище, где в ночь Самайна каждый звук — как в рупор, — добавила библиотекарша. — И каждая тыква с огоньком — почти живое ухо. Нам ещё повезло, что ожили именно тыквы, а не все покойники!

Я сидела и глядела на банку, как на заваленную контрольную, в которой вдруг обнаружились уравнения, которых в ней изначально не было, и как они туда попали, совершенно непонятно. Я знала, что моё нарушение — моё. Я не отрицаю. Но это… это было уже чужое.

— Рябина, — сказал ректор, — подтвердите, что именно вы снимали пробу.

— Да, — ответила я. — У Скрябыча. Я сняла верхний слой дёрна… банку закрыла сразу. Никому не отдавала — до ночи. Мы сразу вернулись в общежитие после того, как тыкв выгнали, ну вы же сами видели…

— Кот, — перебил вдруг траволог, посмотрев на Черниля с подозрением доброго ботаника, который видел в своей жизни любую флору, но редко встречал говорящую фауну, а потому относился к ним с особым подозрением. — Вы никому не хвастались, где именно хозяйка будет брать землю? Например, в буфете за кусочек печёнки?

Черниль вытянулся в струнку и сделал вид, что его тут нет. Я медленно повернула к нему голову.

— Черниль? — тихо переспросила я.

— Я… считаю, — произнёс он тем голосом, которым обычно объявляют скучные завещания, — что поддержание дружелюбных отношений с соседями по парте иногда требует социального обмена. Да, я, возможно, сообщил одной… не самой неприятной однокурснице, что моя хозяйка, будучи выдающейся отличницей, выбрала для своей курсовой образец у Скрябыча. Но я был уверен, что она трусиха и на кладбище одна не пойдёт, тем более что это запретили делать.