— Тогда всё, — подвёл черту ректор. — Смольскую — отчислить немедленно. С сопровождением до границы кампуса, староста, помоги ей собрать вещи. Рябина — остаётесь. Совет окончен.
Лика поднялась, всё так же правильно, и на мгновение мне показалось, что у неё скулы дрожат. Она ничего не сказала — ни мне, ни коту, ни Северин-Холодову. Только чуть-чуть зацепилась взглядом за мою банку на столе — пустяк, но я поняла: она до последнего надеялась, что банка окажется «грязной» только для меня. Не вышло.
Мы вышли в коридор, который пах уже не ночным бедламом, а утренним порядком: горнила проветрили, ковры причесали, стены отмыли. Я остановилась, обняла банку, как ребёнка, и вспомнила, как всё начиналось: с таблички «Скрябыч» и лёгкого шуршанья земли. Хотелось — внезапно и сильно — обратно в тот момент, когда всё было просто: я и наука. Но, видимо, это — тоже наука.
— Мирра, — сказал Северин-Холодов у меня за плечом так тихо, что у меня задрожали сильно и ломко все мысли, — в четыре на кладбище. Без героизма. И с метлой. Не для того, чтобы гонять, — чтобы привести в порядок контуры. Вы умеете смотреть на вещи так, как они просят. Это редкость.
— Спасибо, — выдохнула я очень аккуратно, чтобы благодарность не расплескалась и не выглядела как детский восторг.
— И ещё, — добавил он после паузы. — Кот пусть больше не ведёт дипломатические переговоры от имени курса.
— Я не дипломат, — сказал Черниль гордо. — Я… частный консультант.
— Вы — кот, — подытожил Северин-Холодов. — Будьте им.
Он ушёл легко, как будто не гонялся полночи за тыквами, а спокойно спал в постели. Я осталась стоять с банкой, с котом и с ощущением, что в этот раз меня не просто не сломали, а странным образом собрали заново. Где-то вдалеке, в лабораторном корпусе, что-то звякнуло — чисто, как бокал. Мне стало ясно, что курсовую я напишу. И что мой «выговор» — на самом деле маленький камешек в кармане, который напомнит: не надо прыгать через калитки без нужды. Но если уж прыгнула — неси ответственность.
— Кстати, — сказал кот, когда мы спустились к главной лестнице и сели на перила, свесив ноги и хвосты, как положено людям и их лучшим друзьям, — ты заметила, как пахнет у Северин-Холодова рукав? Мел, мята и чуть-чуть полынь. Мы будем пахнуть так же, когда вернёмся с кладбища.
— Мы будем пахнуть работой, — сказала я. — И это неплохо.
— Это ужасно, — возразил Черниль с достоинством. — Но, возможно, полезно для карьеры.
Внизу девочки вешали новые гирлянды, впервые за сутки хор молчал, а библиотекарша строила первокурсников в очередь сдавать уцелевшие книги. Ректор шёл по коридору, и там, где он проходил, люди выдыхали — будто рядом становилось больше воздуха. Всё ещё было неровно: где-то не хватало стекла в витраже, где-то подсвечник лежал на боку, где-то горшок с цветком лежал на боку, но всё это были мелочи.
К обеду меня поймали старосты — и вручили ведро с тыквами. Чистить. На кухню. Под присмотром завхоза, который с олимпийским спокойствием выдавал ножи и рассказывал, как правильно готовить кашу из тыквы. Я чистила тщательно, как конспект, и каждый раз, когда удавалась идеальная дуга, думала о кривокрышечной — той, что чуть не сломала мою метлу.
Вечером мы с Чернилем отправились на кладбище, как и велел Северин-Холодов. Калитка была закрыта тонкой печатью, но отозвалась на наш стук, как на знакомый пароль. Внутри было тихо. Тыквы сидели на местах, как положено, огни внутри — тёплые, но не озорные. Мы с Северин-Холодовым шли по дорожкам и правили контуры: где-то подкладывали камень, где-то выравнивали край, где-то просто говорили вслух, по имени, то, что обычно пишут в сводах мелким шрифтом: мы помним.
Мы закончили к ночи. Возвращаясь к калитке, я оглянулась: кривокрышечная сидела у своего крестика и, кажется, подмигнула. Или это мне хотелось верить, что мир может подмигнуть, когда ты в него веришь.
На лестнице общежития висела табличка свежей краской: «Проход закрыт после десяти вечера». Под ней кто-то приписал мелом: «Кроме учебных вылетов под контролем». И ещё мелким почерком: «И котов».
— Наконец-то адекватные правила, — буркнул Черниль, устраиваясь у меня на подушке поперёк шарфа. — Смешно, как мало надо, чтобы жизнь стала лучше.
— Метла и банка, — перечислила я вслух. — И чуть-чуть правды.
— И печень, — исправил кот.
— Хорошо, — сдалась я. — И печень.
