Корнет (СИ) - "taramans"

— То — наш казак! Кабардинский он. Сенька — Никодима Кручины сын. Вишь, как: поехал он в Ставрополь, стал-быть, учиться. А потом учебу-то бросил, да и на службу поверстался. По причине некоторой учености — офицерский экзамен сдал. Так что… вроде и офицер он теперь, однако же — свой… Мы его таковым и считаем.

Посидели молчком. Глядя, что курить на таковых поминках-посиделках не запрещено, Плещеев тоже закурил трубочку. Да и переговаривались многие казаки, пусть и негромко. Подшивалов-старший тоже не удержался, вроде как шепотом, однако же, по причине изрядного голоса получалось это откровенно плохо, спросил:

— А вы, ваш-бродь… Поранетых-то не откажетесь ли подлечить?

Юрий покосился на рядом сидящих, поморщился от обилия свидетелей, «явно греющих уши»:

— То — долг мой, ибо вместе в бою том были!

Дед кивнул с удовлетворением, однако разговора не прекратил:

— Мы ж с пониманием… Общество вам подарок соберет!

Резко отмахнувшись рукой, Плещеев пресек это:

— О том и речи быть не может! Они — товарищи мои боевые, невместно на ранах товарищей наживаться!

Еремей Лукич крякнул, кивнул с согласием, и даже вроде бы покосился с превосходством на рядом сидевших стариков, с видом: «Я же вам говорил!».

— К-х-м-м… к-х-м… А ежели не тех… ну, кто в бою с вами не был? То — как? Согласитесь ли?

«Ну а ты что думал? Долго ли этому тайным было быть? Нет, недолго!».

— Смотря что. Не за всякую болячку я возьмусь. Да и как со временем моим… Сам же, Еремей Лукич, понимаешь: сегодня я здесь, а завтра, куда под Тифлис ушлют. Так что…

— И это — тоже понимаем! — кивнул дед, — Ладно… Потом поговорим, не время сейчас.

Плещеев наклонился поближе к уху старика и спросил:

— Откуда слушок-то пошел, а?

Подшивалов поморщился, огляделся и с виноватым видом прогудел:

— Марея… Дура! Бабы — они и есть бабы! Ничё в них не держится. Чуть только полегше ей стало, когда вы помогли… Ну и — по соседкам хвастать, языком чесать! А те-то… уж чуть ли не хоронить ее вскорости собирались, а оно — вон чё! Она уже вскачь по базу, а там и по всей улице, что твой телок по весне. И языком, языком… где надо и где не надо! Ты не думай, ваш-бродь, я ее и вожжами уже выходил-поучил, да где там… Поздно уж! Сам же знашь — слово не воробей, вылетит — не поймаешь!

С досадой, но и с осознанием собственной вины в происшедшем, Плещеев кивнул.

Когда выносили в ограду гроб с телом казака, Юрий сказал Ефиму:

— На руках на погост понесете? Ага… Тогда я с тобой в пару встану, мы ростом вроде бы подходим.

— Ваш-бродь… Может, не стоит так-то? Вам-то это зачем? — удивился Ефим.

— Вот что я тебе, урядник, скажу и повторять не буду. Василий этот… хоть и почти незнакомый мне был казак, но получается, что он мой первый подчиненный, пусть и временный, кто погиб под моим началом. А посему… Должен я так, понятно ли?

Станичное кладбище было неподалеку, на горке, вправо от станицы. А потому, сменяясь, казаки донесли домовину до могилы не утомившись. Слушая молитвы священника, крестясь вслед за остальными, Юрий раздумывал:

«А ведь и вправду — первый мой погибший подчиненный. И сколько их таких еще будет? Испытываю ли я горечь потери? Честно сказать — не особо. Я и правду почти не знал казака. Но все же… есть какая-то грусть в душе!».

На поминках народа было много, потому управителями были накрыты столы в несколько заходов. Плещеева предупредили, что он, как и наиболее близкие и родные, должен будет заходить в третий, последний заход.

Видел подпоручик и охотников во главе с Макаром. Те тоже были и на похоронах, и на поминках. Макар, улучив момент, шепнул Плещееву:

— Дуван-то мы посчитали уже. Но пока не распродавали — мож кто что выберет в счет своей доли…

Юрий кивнул и ответил:

— Я тут слышал, что у младшего брата Василия — коник несправный, вроде как даже до строевого недотягивает. Вот в счет моей доли — выберете с Ефимом коня самолучшего и сведете его к ним. В качестве поклона…

— Да-к… погибшим-то всегда три доли на родных идет! — попытался объяснить и остановить Юрия унтер.

— Пусть! Я сказал: ты услышал! — пресек дальнейшие препирательства Плещеев.

— Сделаем, ваш-бродь…

— Вот то-то же!

Видел Юрий среди казачек, накрывавших столы, Глашу и Аньку Подшиваловых. Но перемолвиться не получилось — не время и не место. Обратил внимание только, что и у той и у другой были платки новые — красивые, яркие, большие — так что кисти платков спускались ниже пояса.

«Не поскупился, выходит, Некрас при выборе и покупке подарков! Ну — и ладно!».

Когда народ начал расходиться, уже смеркалось. Ефим, предупредив подпоручика, отправился к знакомцам-казакам, что лучше знали покойного, чтобы помянуть уже тесным мужским казачьим кругом. Некрас с дедом Подшиваловым отправился домой ранее, потому подпоручик пошел по улице станицы один, неторопливо.

Но — недолго! Ибо обогнала его стайка баб и девок, что, шушукаясь меж собой, кидая на офицера любопытные взгляды, проследовала в том же направлении.

— А что это вы, ваш-бродь, задержались? Или заблукали и не помните, куда идти? — со смехом обратилась к нему одна из казачек.

— Да нет, Глаша… Куда идти — помню, а что не тороплюсь… так перед сном — доктора говорят — полезно гулять.

— Вот как? Ну тогда и я с вами погуляю. А ну как все ж таки заблудитесь впотьмах-то! — с коротким смешком отозвалась казачка, махнула рукой подружкам, — Вы идите, мы следом…

Некоторое время шли молча, Плещеев не знал, что говорить, только косился на женщину. Потом спросил:

— Значит, понравился мой подарок?

— А то! Конечно, понравился. Плат вон какой баский, просто так таскать не будешь. Только в люди куда. И Аньке тож понравился, она уж крутилась-крутилась в нем, все пробовала — то так наденет, то сяк повяжет!

— Я рад, Глаша…

Казачка хихикнула:

— И Анисье понравился. Ажно в краску ее кинуло. Видно, вспоминала что…

Плещеев, не зная, что сказать, почесал затылок, хмыкнул. Женщина с улыбкой смотрела на него. Потом как-то враз сникла и пригорюнилась.

— Ты чего это… понурилась-то?

— Да…, - казачка махнула рукой, — Вот хороший вы человек, Юрий Александрович… А ведь через доброту свою… все перековеркали.

Плещеев опешил:

— Что я перековеркал? Или ты сейчас… про казака этого, Василия?

— Да не про него… Васька-то — тот еще злыдня был. У него, когда жена родами померла, он ведь все ко мне клинья бить пробовал. А я тогда…

— Это — когда же?

— Да после смерти мужа моего. Если б он что-то всерьез, а так… для баловства — я была несогласная.

— Х-м-м… а почему?

— Да не нравился он мне. Я тогда… Скажу честно — на Ефима больше рассчитывала. А этот Ефим… телок и кобель — все ни ну, ни — тпру!

— А сейчас — что я перековеркал? — все-таки решил определиться Плещеев.

Женщина помолчала, а потом с явной издевкой произнесла:

— А то вы не понимаете? Иль и правду не понимаете? Так кто ж свекровку мою, на ноги-то поставил, не вы ли?

— Да разве ж это плохо? — удивился Юрий.

— Ну… Кому — как! Вроде бы и неплохо, а только… здесь и другая правда есть. Баба-то она — с характером, а с возрастом и прямо вредная стала. Я пока еще с мужем-то жила, после свадьбы-то… Ох и шпыняла она меня, ох и грызла! И то ей не так, и это — не эдак! Поедом ела! Потом-то… как мужа схоронили — и вовсе. Считай всё на меня в доме, да во дворе свешали. Анька, правда, подросла — помогать стала. Но опять же, Анька-то — дочь, а я кто? Потом, как спину ей, свекровке-то, прихватило, вроде как более покладистой стала. И чем сильнее ее сгибало — тем более ласковой ко мне была. Под руки уж водили же! А там… Ефим этот! Я же… На что надеяться стала — что хозяйкой в доме буду. А как она оправилась, то снова — здорово! Снова — она хозяйка! И уж… Ведь она Ефиму-то… невестку принялась подыскивать, неугодная я стала. А ведь знала она о нас, догадывалась!

— А Ефим — что же?