Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— Может, лучше, что на него похожа, — равнодушно говорила Урсула. — А то и содержать девчонку отказался бы. И притом, разве это красиво — чёрные волосы, как у меня?

«Да ничего на свете красивее нет», — думала Николетт, вспоминая, как пальцы её скользили по чёрным кудрям Бастьена. Но она тотчас запрещала себе вспоминать. Нельзя мечтать о грешном, нужно радоваться тому, что посылает Господь.

А он был милостив к ней. Родила без особых страданий, за пять часов, дитя прекрасное, и сама здорова. Уже через два дня после родов она была на ногах, и как всегда, хлопотала по дому — готовила, шила, ткала. А Урсула месяц пролежала в постели, думали, вообще не поднимется. И до сих пор она была тощая, бледная, страдала головокружением и обмороками.

Первый месяц Урсула ещё пыталась сама кормить девочку, но молока у неё было мало, и ребёнок постоянно кричал от голода. Благо, вскоре родила Николетт, и Господь послал ей ещё одну милость — немыслимое количество молока, которого с лихвой хватило бы на тройню. Николетт стала кормить обоих младенцев — и своего маленького Робера, и девочку Урсулы. И спали дети в одной колыбели — так удобнее было за ними присматривать.

Робер не требовал особого внимания. Он никогда не плакал зря, прекрасно ел, крепко спал. А девочка Урсулы ревела без причин целыми сутками, доводя всех обитателей дома до отчаяния. Иногда от плача у неё начинались конвульсии, всё тельце сотрясалось в судорогах.

— Не получая ли это болезнь, Господи? — испуганно говорила Николетт.

— Нет, — объясняла мадам Бланка. — У Окассена тоже так было. А как сидеть начал — прошло. Твоя матушка хорошо понимала в детских хворях, она говорила — от тяжёлых родов такое.

Мадам Бланка питала странную привязанность к дочке Урсулы, хотя старалась это скрывать. Нехорошо любить внебрачное дитя больше законного наследника. Но страшные роды Урсулы слишком напомнили мадам Бланке собственные страдания, а болезненный младенец невероятно похож был на её сына.

Сам Окассен не разделял чувств матери к маленькой Бланке. Он вёл себя так, словно этого ребёнка не существует. Лишь когда девочка ревела часами, ворчал сквозь зубы:

— Вот мерзкое создание!

Сына, наоборот, обожал — таскал его на руках, целовал, с гордостью показывал гостям. Когда Николетт кормила Робера грудью, Окассен смотрел на неё благоговейно, как на мадонну. Но стоило ей взять на руки маленькую Бланку, Окассен морщился и уходил из комнаты.

Она уже не возмущалась и не сердилась из-за его поведения. Давно поняла — он любит людей, как волк овец. Только чтобы сожрать, насытить свой плотский голод, самолюбие или тщеславие.

Николетт не позволяла гневу и тоске терзать свою душу. Она посвящала всё время детям — кормила, пеленала, укачивала. Колыбель стояла в её спальне, и Николетт была рада, что под этим предлогом удалось временно выселить Окассена вниз. Она сказала, что младенцы помешают ему спать, а ей самой послеродовые крови ещё не позволяют исполнять супружеский долг.

Окассен вернулся с охоты и застал дома одну Николетт. Мадам Бланка отправила служанок на реку стирать бельё и сама пошла с ними, чтобы надзирать за работой.

—Ты голодный? — спросила Николетт. — Я не думала, что ты так рано вернёшься. Только суп успела сварить. Но если хочешь, я тебе сделаю ещё яичницу с салом.

— Сделай, — согласился он, бросая на скамью у очага свою добычу — зайца и двух куропаток. — Умираю, есть хочу. Только сначала помоги мне ополоснуться.

Они вышли во двор. Николетт принесла ведро воды и стала поливать ему ковшом голову и плечи.

— Видел оленя, — рассказывал Окассен. — За Серым болотом. Надо бы выследить его завтра.

Николетт подала ему полотенце и вернулась в дом. Отнесла в трапезную миску супа и хлеб, а сама занялась яичницей. Настроение у неё было лёгкое, запах спелых яблок из сада будил спрятанные глубоко внутри приятные мысли.

И вдруг за стеной раздался громкий вскрик Окассена. Николетт в испуге вбежала в трапезную. Он сидел в кресле, поджав под себя ноги, и лицо его было перекошено от ужаса.

— Что с тобой? — спросила Николетт.

Он вытер со лба пот. Пробормотал, с трудом выговаривая слова:

— Крысы... такие громадные... три штуки... Они проскочили прямо у меня под ногами.

— Здесь, в трапезной? — удивилась Николетт. — Я никогда не видела здесь крыс. Тут же всегда сидит Мину.

Она кивнула на свою серую кошку, спавшую в корзинке у очага.

— Они были здесь. Клянусь! И такие огромные, величиной больше, чем твоя Мину!

— Я не знала, что ты боишься крыс, — пожав плечами, сказала Николетт и вернулась на кухню.

Не успела она переложить яичницу на тарелку, как Окассен снова закричал. Прибежав, Николетт увидела, что он с ужасом смотрит на пол.

— Боже милостивый, да что с тобой! — воскликнула Николетт. — Ты даже хлеб уронил!

— Опять они, — сдавленно проговорил он.

Левая бровь у него странно подёргивалась, в глазах было незнакомое выражение — как будто он не узнавал знакомой с детства комнаты. Николетт обошла все углы. Нигде не было ни нор, ни щелей. Ей стало не по себе. Выдумывает он или ему, правда, мерещится то, чего нет? Она краем глаза посмотрела на мужа. Он спокойно хлебал суп, и лицо у него вновь стало обычным.

Наверху заплакал младенец. Николетт узнала голос Робера. Он всегда кричал звонко, в отличие от маленькой Бланки, голосок которой был пронзительным и вместе с тем хрипловатым. Николетт бросилась было на крик, но Окассен ухватился за её передник.

— Не уходи! Не бросай меня тут одного! Ты уйдёшь, и крысы снова выбегут!

Опять на его лице появилось это странное выражение. Почти так же менялось его лицо в детстве, когда его мучили ночные кошмары. Николетт охватил непонятный страх, к горлу подкатила тошнота. Она произнесла как можно спокойнее:

— Я недолго там буду. Перепеленаю Робера и сразу приду. Слышишь, он плачет?

— Он сейчас перестанет. Сядь со мной рядом, Николетт.

Она села. Крепко держа её за запястье, Окассен быстро заговорил:

— Я давеча видел очень дурной сон. Я проснулся и даже хотел бежать к тебе, но побоялся разбудить детей.

Вот в чём дело, поняла Николетт. Снова ночные кошмары, а он спит один. Надо оставлять ему на ночь не свечу, которая быстро сгорает, а масляную лампу.

— Успокойся, милый братец, — терпеливо сказала она, погладив его по щеке. — Зачем думать о снах? Сны — это неправда. Давай, ешь, пока похлёбка совсем не остыла. А мне надо перепеленать малыша.

— А тебе снятся сны, Николетт? — спросил он.

— Нет.

— Послушай, что приснилось мне — огромные нетопыри, страшные, как дьяволы. Они гонялись за мной по лесу, а там было темно... Помнишь, Бастьен рассказывал, что у него на родине водятся нетопыри, которые пьют человечью кровь?

— Нет, — твёрдо сказала Николетт. — Ничего я не помню. Мне надо к ребёнку, а ты ешь спокойно и не морочь мне голову.

Яблоки в этом году уродились замечательные — крупные, спелые, без единой червоточинки. Слуги собирали их и сразу складывали в корыта, чтобы подготовить для сидра. Николетт вышла во двор с маленьким топориком и собралась уже рубить яблоки, как вдруг услышала голос Урсулы. Тв смеялась, а Николетт так давно не слышала её смеха! Пожалуй, с тех пор, как подруга поняла, что беременна.

Оглянувшись, Николетт увидела, что Урсула стоит одна напротив дворового колодца. Смеётся и разговаривает сама с собой.

— Правда? Ты не обманываешь меня?

Помолчала немного и снова воскликнула удивлённо:

— Вы никогда раньше не предсказывали мне хорошего. Только всякую дрянь.

И после короткой паузы снова:

— Как бы я хотела, чтобы это сбылось!

Николетт поняла, что Урсула снова разговаривает с голосами. Ей снова стало не по себе, как когда Окассен пугался несуществующих крыс. Что это такое? Порча, колдовство или, как говорил Бастьен, душевная болезнь?