Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— Защити нас, пресвятая дева, — прошептала Николетт и перекрестилась.

И тут же услышала, как Урсула вскрикнула сердито:

— Как я могу забыть, если это сильнее меня?

Николетт не выдержала. Хотела пойти в дом, взять склянку со святой водой и побрызгать на Урсулу. Но в этот момент ворота открылись, и во двор вошёл незнакомый юноша, ведущий в поводу серого коня. Одет незнакомец был бедно, но чисто, и по благородной моде — в кафтан с двойными рукавами и тёмно-красные штаны. И его волнистые русые волосы были подстрижены, как у рыцаря или рыцарского оруженосца — спереди покороче, сзади падали до плеч. Но меча у юноши не было, а за плечами висела лютня в вышитом чехле.

— Благослови вас Бог, мадам, — поклонившись, сказал он. — Меня зовут Дамьен Маризи, и я, милостью божьей, трубадур и поэт. Не хотите ли вы и ваш супруг послушать песни, лэ и баллады?

— Проходите в дом, сударь, — вежливо отозвалась Николетт. — Матье, напои коня и задай ему овса. Идёмте, мессир Маризи, скоро мы подадим ужин.

Окассен тоже отнёсся к трубадуру доброжелательно. Усадил с собой за стол, налил вина и стал расспрашивать, что делается на белом свете. Маризи отвечал спокойно и любезно. Вообще Николетт заметила, что в нём был какой-то чистый внутренний свет. Этим он напоминал Бастьена, даже улыбался похоже — искренне и ласково.

— В Руане поймали страшного злодея, — рассказывал Дамьен. — Он убивал припозднившихся женщин. Причём, не ради грабежа или насилия, он уродовал им лица ножом.

— Экий нелюдь! — ужаснулась мадам Бланка.

— А в Париже изловили алхимика, который отрезал головы крысам и пришивал их к телам кошек. И такое животное оставалось живым, питалось и даже плодилось.

— Святый Боже! — воскликнула Николетт.

— Надеюсь, его сожгли? — спросил Окассен.

— Конечно, мессир де Витри, ведь это несомненно, колдовство.

Заметив, что Окассен побледнел, и бровь у него задёргалась, Николетт быстро проговорила:

— Теперь спойте нам что-нибудь, мессир Маризи!

Дамьен с улыбкой кивнул, достал из чехла лютню и заиграл. Мелодия звучала нежно, как плеск лесного ручейка, и голос у трубадура был красивый. Но Бастьен пел лучше, подумала Николетт. Она тотчас заставила себя отвести взгляд от пальцев, изящно перебирающих струны. И вдруг заметила, что Урсула, стоящая в дверях, улыбается Дамьену, и глаза её необычно искрятся. Трубадур тоже видел это и неприметно улыбался Урсуле.

«Боже мой! — с радостью подумала Николетт. — А ведь это её давняя мечта — бедный трубадур!»

— Ну, я думаю, спать пора, — объявил Окассен.

Он поднялся наверх вместе с Николетт и молча наблюдал, как она поправляет на колыбели ткань, которой завешивала младенцев от вечерней мошкары.

— Знаешь, я сегодня лягу с тобой, — сказал он. — Этот музыкант навёл на меня тоску своими балладами. А ты ведь уже ходила в воскресенье к мессе, значит, очистилась.

Николетт посмотрела ему в лицо. Он был спокоен, даже улыбался слегка.

— Хорошо, — смущённо проговорила она. — Тогда давай перенесём детей к Урсуле, а то они тебе спать не дадут.

Они вдвоём осторожно перенесли колыбель. Урсула ещё была внизу — стелила Дамьену на лавке в трапезной. Они увлечённо болтали и смеялись.

— Эй, ты! — крикнул Окассен. — Иди спать, дети сегодня будут у тебя.

— Сейчас, — не глядя на него, отозвалась Урсула.

— Не сейчас, а иди немедленно! — раздражённо приказал Окассен.

Видно было, что он разозлился, и его самого это смущает. И Николетт коснулось изнутри неприятное чувство. Как будто она приревновала Окассена из-за того, что тот ревнует Урсулу к трубадуру.

Едва они легли в кровать, Окассен задрал на Николетт рубашку до самых плеч и сразу сунул руку ей между бёдер. Его пальцы двигались так, словно он разламывал апельсин на дольки. Николетт стиснула зубы.

— Я так соскучился по тебе, — прошептал Окассен, целуя её то в губы, то в шею. — Наконец-то...

— Только не трогай соски, пожалуйста, — попросила она. — Боюсь за молоко.

— Конечно, любовь моя. Скажи мне, что тебе нравится больше всего, я это сделаю. Ну, как бы ты хотела?

«Никак», — подумала Николетт. Но вслух ответила:

— Я ничего не понимаю в этих вещах. Делай, что нужно тебе.

Несколько минут он целовал её плечи, живот и грудь. Потом сказал слегка смущённо:

— Один друг говорил мне, что все женщины любят вот такое...

Он сполз ниже, и Николетт почувствовала его поцелуи в самом низу живота. «Один друг» — это, конечно, маркиз де Гюи, больше никто из знакомых Окассена не стал бы болтать на такие темы.

Да, ей тоже нравилось «вот такое», когда это было с Бастьеном. А сейчас она испытывала лишь тоску и жалость к Окассену.

— Тебе хорошо? — спросил он.

— Да, — сдавленно ответила она.

А самой умереть хотелось от нестерпимого стыда.

Дамьен Маризи попросил у Николетт разрешения остаться в Витри ещё на несколько дней, и она позволила.

— У нас нет денег, чтобы заплатить вам за музыку, мессир Маризи, — сказала она. — Но мы будем кормить вас и вашего коня все эти дни, а потом дадим припасов на дорогу.

И Дамьен честно отрабатывал стол и кров — развлекал Николетт и Урсулу занятными историями, пока они возились на кухне, а по вечерам пел всему семейству за ужином.

Все уже понимали, что трубадур влюбился в Урсулу. Она тоже постоянно улыбалась ему и ходила такая счастливая, какой Николетт её не видела с детства.

— Давайте я постираю вашу одежду, мессир Маризи, — предложила Урсула. — У вас ведь нет служанки.

— Нет служанки, — кивнул Дамьен. — И жены нет, и дамы сердца.

— Бедные трубадуры, они никогда не женятся, — с улыбкой сказала Урсула.

— Почему? Мой отец был трубадуром, но женился на матушке, — возразила Николетт.

И она вкратце рассказала Дамьену историю своих родителей. Он выслушал и, глядя на Урсулу, сказал:

— Ради настоящей любви я бы тоже перестал бродить по свету.

Они вместе отправились на реку, и Николетт проводила их мечтательным взглядом.

Окассен вернулся с полей, где проверял, как крестьяне убирали урожай. Увидев, что Николетт одной рукой мешает кашу в котле, а другой укачивает плачущую Бланку, недовольно спросил:

— А где эта чернявая бездельница? Почему опять ты возишься с её девчонкой?

— Ушла на реку, постирать одежду Дамьену. Я её отпустила, — поспешно объяснила Николетт.

— А сам музыкант где?

— Пошёл с ней.

Окассен презрительно рассмеялся и по своей вечной привычке тряхнул волосами.

— Они, видно, решили настирать там ещё одного ублюдка!

— А тебе-то что? — спросила Николетт.

Она сама удивилась, сколько раздражения прозвучало в её голосе.

Прошло ещё два дня, и уже весь дом подшучивал над романом Урсулы и Дамьена. Они не разлучались ни на минуту, шептались, украдкой держались за руки. Николетт понимала, что отношения между ними уже явно не платонические. Так ведут себя люди, когда только-только узнали вкус губ друг друга, когда страсть и желание на самом пике.

Сама Урсула ничего не рассказывала, но она вообще всегда держала в секрете свои сердечные дела. Николетт не боялась, что Маризи обманет Урсулу. Нравом и поведением он слишком похож был на Бастьена. Мужчины такого типа либо влюбляются искренне, всем сердцем, либо не влюбляются вообще.

Николетт больше опасалась, как бы её подруга не сбежала с Маризи, бросив её без единой близкой души, кроме двух маленьких детей. Николетт была уверена, что Урсула дочку с собой не взяла бы.

Вечером, выходя из конюшни, Окассен увидел, как Урсула и Дамьен целуются возле сеновала.

— Эй, ты, дрянь! — крикнул он, бросаясь к ним. — Ты что вытворяешь, шлюха!

Он влепил Урсуле оглушительную пощёчину, а когда она попыталась спрятаться за спину Маризи, так дёрнул её за руку, что оторвал рукав от платья.