Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— А зачем его звали? — недовольно пробормотал Окассен. —Знаете ведь, что у меня такое от грозы...

Он встал, стянул ночную рубаху и стал одеваться.

— Раньше с тобой такого не бывало, — тихо возразила Николетт. — Ты никого не узнавал, мы ужасно испугались.

Она принесла из угла его домашние сапожки из мягкой кожи и, как обычно, стала обувать его. А сама краем глаза наблюдала — не трясутся ли у него руки? Не стал ли взгляд блуждающим, как вчера?

Нет, всё было в порядке. Николетт налила воды в умывальный таз, и они стали умываться вместе, как делали это с раннего детства, когда ещё и говорить толком не умели. Вместе почистили зубы сухими листьями шалфея, по очереди вытерлись одним полотенцем.

— Бриться будешь, согреть тебе воды? — спросила она, стараясь говорить, как ни в чём ни бывало.

Он потрогал ладонью подбородок.

— Нет, пожалуй, сегодня ещё не надо.

Николетт вынула из кошелька на поясе гребешок и стала причёсывать Окассена — она всегда делала это по утрам, с тех пор, как себя помнила.

— Я тебе говорил, Урсула колдует на меня, — говорил он. — Ты не верила, и вот тебе доказательство. Не будь у неё этой девчонки, я бы ни минуты не сомневался, заявил бы в церковный суд. Ей место на костре, ведьме чёртовой!

Не выдержав собственных тяжёлых мыслей, Николетт решила поговорить начистоту с Урсулой. Позвала её наверх, якобы разобрать детскую одежду в сундуках, и сразу же заговорила о главном:

— Окассен думает, что ты на него ворожишь. И эту хворь будто бы ты на него навела. Скажи, это правда?

Урсула даже крышку ларя отпустила, и та захлопнулась с грохотом.

— Ты сдурела, что ли, с ним заодно? — сердито спросила она. — Разве я умею ворожить?

Николетт смотрела на неё без улыбки, серьёзно и даже строго.

— Он мне признался, что ранил тебя тогда, на свадьбе. Потому что увидел, что ты хотела подсыпать золы под нашу дверь.

— Зачем? — испуганно спросила Урсула.

— Говорит, это колдовство такое, чтобы отбить его.

Урсула отвернулась, резко распахнула сундук и стала выбрасывать наружу старые пелёнки.

— Если бы я умела колдовать, то превратила бы его в жабу! Он столько зла мне причинил, столько страданий...

Она закрыла лицо руками и прерывисто вздохнула, словно сдерживая рыдание. Николетт шагнул к ней и обняла за плечи.

— Забудь, милая! Не трави себе этим душу. Скажи, это правда он напал на тебя на свадьбе?

— Не знаю! — вскрикнула Урсула. — Клянусь! Сгореть мне в аду, если вру!

Николетт помолчала и снова спросила тихо, почти шёпотом:

— А правда ли, что ты сама пристаёшь к нему? Я не верю, но он так говорит..

Урсула посмотрела прямо в лицо Николетт, и глаза её были мрачны, как смерть.

— Хочешь правду? Так я скажу... я ведь людей насквозь вижу, мои голоса мне помогают. Ты никогда не любила Бастьена. Это была у тебя просто детская влюблённость.

Николетт побледнела, отшатнулась назад. А Урсула продолжала тем же мрачным голосом, от которого мурашки по спине бежали:

— Ты всегда любила своего чокнутого Окассена. И сейчас ты его ревнуешь.

Николетт хотела возразить, но горло её перехватило спазмом. В глазах стояли слёзы.

— Я знала, что ты обидишься, — опустив голову, сказала Урсула. — Прости! Только зачем обманывать себя, Николетт? Он дурной человек, плохо обходится с тобой. Но и таких тоже любят.

Николетт не выдержала — сорвалась с места и убежала в свою спальню. Слёзы так и катились из глаз, хотя она дважды умылась и напилась холодной воды. Нет, она не злилась на Урсулу, но её слова вонзились прямо в душу и застряли там, словно отравленный нож.

Никогда не любила Бастьена? А что же это было тогда — то, прекрасное, чистое, сладкое, как детский сон? Голова Николетт гудела от страшных мыслей. Значит, всё это время она жила в воображаемых чувствах, в сказке. И не о чем ей больше мечтать, исчез волшебный мир, помогающий ей выживать в бедности, тяжком труде и вечном страхе.

Об Окассене и Урсуле даже думать не хотелось. Видимо, они оба больные, в них живут злые демоны... Через силу Николетт спустилась вниз, надела плащ и, выйдя на крыльцо, кликнула конюха Матье:

— Где хозяин?

— На охоту поехал с мессиром Маризи.

— Тогда заседлай мою лошадь.

Глава 20. Порча

Николетт отправилась к Мелинде де Гюи. Она продолжала дружить с нею, пусть не так близко, как с Урсулой. Но Мелинда была женщиной образованной, здравомыслящей, и могла дать толковый совет.

— Возьмите себя в руки, дорогая, — спокойно сказала она, выслушав отчаянную речь Николетт. — Не пытайтесь искать правду в этих безумных выдумках. Вы-то здоровая женщина, зачем принимать близко к сердцу больной бред?

— Мне страшно, Мелинда! — прижав руки к груди, ответила Николетт. — А вдруг они оба, и вправду, сумасшедшие? Мне рассказывали, как тронулся умом наш король. Он рубил мечом своих придворных — ему казалось,что они превратились в чудовищ. А у меня трое детей, считая с маленькой Бланкой, она мне как родная. Урсулу я не боюсь, а вот Окассен...

Она снова расплакалась. Мелинда обняла её и ласково погладила по волосам:

— Не терзайтесь раньше времени, милая моя! Свозите мужа в монастырь Сент-Обен, это на севере от Орлеана. Один из тамошних монахов, брат Фернан, лечит самых тяжёлых больных. Моя тётя возила к нему свою дочь, страдавшую падучей болезнью. После этого уже много лет у неё не было ни одного припадка.

Николетт задумчиво покачала головой.

— Не знаю, удастся ли его уговорить. Он не считает, что болен, да и сплетен боится...

Совет Мелинды немного успокоил Николетт, и она вернулась домой в своём обычном расположении духа — не слишком весёлая, но и без тоски в душе.

Окассен сидел в трапезной на оленей шкуре у очага. Рядом с ним устроились Робер и маленькая Бланка.

— Кто первым сосчитает камушки, тот получит подарок! — не замечая жены, сказал Окассен.

Он рассыпал перед детьми горстку гальки. Неужели нарочно насобирал у реки, удивилась Николетт. Робер принялся считать и сбился на восьми.

— Я знаю! Я могу дальше! — крикнула Бланка. — Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, четырнадцать, пятнадцать!

— Неправильно, — строго сказал Окассен. — Тринадцать пропустила.

— Мамка говорит, тринадцать — чёртово число, его надо пропускать, — заспорила девочка.

— Дура набитая твоя мамка, — проворчал Окассен.

Николетт весело сказала:

— Значит, никто не выиграл, и подарок надо поделить на двоих!

Окассен улыбнулся ей, но лицо у него было хмурое, словно он не выспался.

— Верно, — он вытащил из кармана горсть лесных орехов и поровну разделил между детьми.

— Но я считала лучше Робера! — капризно воскликнула Бланка. — Мне надо больше орехов!

— Ты никогда не будешь лучше его, — сердито сказал Окассен. — Он мальчик, а значит, всегда будет главнее!

Бланка уже скривила лицо, чтобы зареветь, но Николетт тотчас достала из сумки медовые пирожки, которые передала детям Мелинда.

— Идите, поиграйте в кухне! — поцеловав обоих, сказала она.

— Ты была в Гюи? — хмуро спросил Окассен. — Я же не позволяю тебе ездить туда одной!

Но ругаться не стал и, поднявшись с пола, пожаловался:

— Кажется, я захворал. Голова адски болит. Ещё на охоте болела. И ночью опять всякая чертовщина снилась.

Николетт не успела рта раскрыть, как в трапезную вбежала маленькая Бланка с чёрным флакончиком в руках. Это была настойка от головной боли, которую всегда хранили на кухне. Чаще всего лекарство пила мадам Бланка, иногда давали детям при простуде с жаром.

— Надо выпить три глотка, — серьёзно сказала девочка, протягивая флакончик Окассену.

— Спасибо, — тихо сказал он.

«Точно, заболел», — в тревоге подумала Николетт.

Впервые в жизни Окассен обратился к маленькой Бланке без злости и раздражения. Уже то, что он допустил её к игре с камушками, было странно.