Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— Да, выпей три глотка и иди в спальню, полежи, — быстро сказала Николетт. — Сейчас, я посмотрю, что там с обедом, и приду к тебе.

Когда она поднялась наверх, Окассен лежал, закинув руки за голову и, кажется, глаза у него были влажные.

— Николетт, — тихо попросил он. — Сядь рядом.

Она села, немного испуганная его глухо звучащим голосом.

— Николетт, ты ведь рада была бы, если бы я сошёл с ума, правда? Тогда ты получила бы развод и уехала бы к Бастьену. Да?

— Господь с тобой, — тихо ответила она. — Я даже не знаю, где он живёт. И не видела его почти пять лет. Зачем ты опять заговорил о нём?

— А если бы он приехал сюда? — нервно спросил Окассен.

— Ну-ка, привстань. Давай снимем этот жёсткий пояс и кафтан. Тебе надо поспать, тогда и голова пройдёт.

Она помогла ему раздеться, взбила подушки. Окассен схватил её за руку и проговорил с нечеловеческой тоской:

— Ведь ты меня совсем не любишь. Ты меня едва терпишь,я знаю.

Прижал её руку к своим глазам и тихо заплакал.

— Мне очень страшно, Николетт!

Она гладила его по волосам, пока он не заснул, шептала ласковые слова, словно своим маленьким сыновьям. А самой тоже было очень, очень страшно.

Жизнь мало-помалу вернулась в обычную колею. Наступила зима, прошло Рождество, и никакие бедствия не тревожили имение Витри. О странном припадке Окассена во время грозы больше не вспоминали. Даже ночные кошмары случались у него редко.

— Я же говорила, это был просто испуг, — повторяла мадам Бланка.

Но в присутствии сына она старалась не упоминать об «испуге», потому что Окассена это страшно злило. Впрочем, после Рождества он почти всегда пребывал в прекрасном настроении. Во-первых, ухитрился выгодно продать трёх молодых жеребят, а на вырученные деньги купил прекрасную двойную корову, которая давала просто немыслимое количество молока.

— Как здорово! Я наделаю много сыра, а весной мы продадим его на ярмарке! — радовалась Николетт.

Второй причиной прекрасного настроения Окассена была третья беременность Николетт.

— Слава Богу! — восторженно говорил он. — Я боялся, что больше не будет.

Николетт тоже радовалась и одновременно тревожилась. Не передастся ли детям странная отцовская хворь? Она потихоньку присматривалась к своим сыновьям — не приступают ли в них черты безумия? Нет! Робер и Дени крепко спали по ночам, страшных снов не видели, темноты и крыс не боялись. Оба были смышлёные, послушные, уже болтали вовсю и никогда не дрались между собой. И лицом, и повадкой мальчики вышли в Николетт.

А вот маленькая Бланка была вылитый отец, и не только внешне. От сильного плача у неё начинались судороги. Правда, темноты и чудовищ она не боялась, наоборот — обожала страшные сказки, и сама постоянно их сочиняла. Выдумывала, что у неё есть таинственные друзья, которых никто, кроме неё не видит — Красный Карлик, Лохматое Чудище, Чёрная Рука.

— А если не будете меня слушаться, я позову своих друзей, и они утащат вас прямо в ад! — говорила она мальчикам.

Была у неё ещё одна странная привычка — по нескольку раз повторять заданный ей вопрос. Например, мадам Бланка спрашивала:

— Где твои башмачки?

Девочка повторяла с раздражающей монотонностью:

— Где твои башмачки ? Где твои башмачки? Где твои башмачки?

Слыша это, Окассен взрывался:

— Что повторяешь, как дура, по двести раз? Вот дождёшься, сниму ремень!

— Башмачки на сундуке, бабушка! — отвечала Бланка, и за спиной отца строила ему рожи.

Но несмотря на капризы и странности, Бланка не казалась больным ребёнком. Она была гораздо умнее братьев, быстрее их выучила молитвы, запоминала песни с одного раза. Дамьен попробовал учить её игре на лютне, но взрослый инструмент был слишком тяжёл для девочки.

— Ей бы детскую лютню! — посетовал Дамьен. — У малышки идеальный слух.

— Может, к Пасхе накопим денег и купим, — сказала мадам Бланка, просительно посмотрев на Окассена.

— Было бы там на кого тратиться, — презрительно отозвался тот.

Через пару недель после Рождества Николетт приготовила на воскресный обед тушёную телятину со сливочным соусом. В гости зашёл аббат, и по этому случаю Окассен сам принёс из погреба бутылку монастырского вина, которую подарил ему отец Рок. Настроение у всех было хорошее, даже дети не шумели и терпеливо ждали, пока мать нарежет для них мясо маленькими кусочками.

— Как вкусно! — воскликнул Окассен. — Давненько я мяса не ел!

— Что ты болтаешь? — возмутилась мадам Бланка. — А вчера за обедом разве не ел?

— Хоть бы постыдились, — с горечью произнёс он. — Кормите хлебом и водой, держите в темнице, а ведь я ни в чём не виноват!

— Окассен! — испуганно воскликнула мадам Бланка.

— Вы спутали, мадам, — холодно ответил он. — Меня зовут Морис де Филет.

Маленький Робер удивлённо взглянул на отца и рассмеялся. Он подумал, что это игра или шутка. Но тут же осёкся — слишком странным стало лицо Окассена. Он смотрел мимо людей в стену, левая бровь его дёргалась, губы кривились.

— Боже мой! — вскрикнула мадам Бланка. — Опять! Опять!

— Снова заговаривается? — с набитым ртом спросил аббат.

— И без всякой причины, — медленно проговорила Николетт.

Она встала, взяла Окассена под руку и захватила со стола его тарелку.

— Пойдёмте наверх, Морис. Там вам будет удобнее, — как можно спокойнее предложила она.

Окассен послушно пошёл с ней.

Этот приступ был куда страшнее первого. До вечера Окассен просто не узнавал родных и слуг, и бредил, но без возражений соглашался сидеть в спальне. К ночи он потребовал, чтобы ему позволили сойти вниз, а когда добился своего, сразу выскочил во двор без плаща. С огромным трудом Николетт уговорила его вернуться в спальню и по совету Дамьена, заперла дверь на ключ. Очень скоро Окассен впал в буйство — принялся колотить в дверь руками и ногами, рыдал и дико вопил:

— Отпустите! Я ни в чём не виноват, отпустите Христа ради!

Мадам Бланка и Урсула сидели в трапезной и, дрожа от страха, плакали. Не выдержав воплей и грохота, Николетт пошла наверх.

— Не открывай! — крикнула Урсула. — Он сейчас и убить может!

Николетт всё-таки отперла дверь спальни. На Окассена страшно было смотреть. Он разбил себе руки в кровь, а лоб, которым, видимо, колотился в дверь, был весь в ссадинах. Рубаха на Окассене висела клочьями.

— Не надо скандалить, Морис, — тихо попросила Николетт. — Всё будет хорошо. Пойдёмте, я вас уложу.

Она обняла его и подвела к кровати. Он лёг, но тотчас схватился за лоб и застонал.

— Голова болит! Ох, как болит! За что они мучают меня? Я не убивал этих женщин!

— Конечно, не убивал, — мягко проговорила Николетт. — Давайте, снимем эту рваную рубашку, Морис.

Она раздела его, обмыла раны травяным настоем. Окассен беспрекословно подчинялся. Но вскоре опять завыл и, скрежеща зубами, принялся кататься по кровати.

— Отпустите меня! — насадно вопил он. — Не казните! Я никого не убивал!

Мадам Бланка послала слугу в Суэз, за своим братом Роланом. Тот приехал вместе с Альомом уже поздно вечером. Вся семья поднялась в спальню, где Окассен по-прежнему вопил, а Николетт удерживала его, чтобы не бросался на стены.

— О, совсем дело плохо!— воскликнул Ролан. — Это черти его мучают. Порча, сразу видно. Надо его связать, пока не натворил беды.

— Это ни к чему! — возразила Николетт. — Он меня слушается.

— Нельзя быть такой наивной, мадам, — строго проговорил аббат. — Безумцы собой не владеют. А если он ночью ваших детей перебьёт?

Ролан и Альом попытались связать Окассена, но он сопротивлялся с такой дикой силой, что пришлось позвать Дамьена и обоих слуг. С огромным трудом мужчины скрутили его и поволокли вниз. Он выл не своим голосом:

— Больно! Голова болит, отпустите!

Увидев сына таким — связанным, ободранным, с дико перекошенным лицом, мадам Бланка в ужасе разрыдалась. Ролан сказал ей укоризненно: