Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

И опустившись на одно колено, он положил рядом с Николетт маленький футляр.

— Это тебе, дорогая моя!

Не выпуская из рук малыша, Николетт взяла футляр, открыла и ахнула — скорее изумлённо, чем радостно. Золотой медальон, три сверкающих шарика и надпись «Te Regina mundi».

— Где... где ты это купил? — прерывающимся голосом спросила она.

— В Орлеане, когда ездил за строителями, — сказал он. — Я же знал, что понадобится подарок. Если честно, это Дамьен выбрал у своего знакомого ювелира... сказал, что здесь знак твоего святого покровителя. Тебе не нравится?

Николетт привлекла его к себе и поцеловала, и все собравшиеся восторженно захлопали в ладоши. Николетт посмотрела на Дамьена и одними губами проговорила: «Спасибо».

В дверь отчаянно застучали сразу несколько пар кулаков.

— Господи, что стряслось? — испуганно вскрикнула мадам Бланка.

— Вы нам наконец покажете братца? —спросил за дверью возмущённый детский голос.

— Впусти их, Урсула! — велела Николетт.

Робер, Дени и маленькая Бланка бросились к кровати. Окассен подхватил мальчиков и усадил их рядом с Николетт и новорождённым. А Бланка сама проворно забралась с другой стороны.

— Этот на меня похож, — сказала она, едва глянув в лицо младенцу. — Такой же будет наглый!

И все снова рассмеялись. Даже Окассен.

Мелинда собиралась переночевать в спальне Николетт, и Урсула уже принялась стелить ей на большом ларе у стены.

— Лучше устрой мадам де Гюи внизу, там удобнее, — возразила Николетт. — Окассен переночует со мной, как обычно. Если что-то будет не так, он вас позовёт.

На лице Мелинды отразилось изумление. Обычай требовал, чтобы муж сорок ночей после родов спал отдельно от жены. Но Мелинда не отважилась произнести это вслух — неприлично вмешиваться в чужие отношения, особенно когда дело касается постели.

— Вы же знаете, Мелинда, — опустив глаза, тихо проговорила Николетт. — У него бывают приступы... иногда ни с того ни с сего. Кто-то всегда должен быть с ним рядом.

— Но вы ещё совсем слабы, милая! — ужаснулась Мелинда. — Уложите с ним слугу, а сами отдохните.

Николетт покачала головой.

— Мне так будет спокойнее, поверьте, дорогая.

И ночь , действительно, была спокойная. В колыбельке слева от Николетт сопел малыш, справа — Окассен. Он спал так же тихо и сладко, как его новорождённый сын. И Николетт погружалась в сон, как в тёплую реку, разогретую летним солнцем. В животе и натруженных мышцах бёдер остались только лёгкие отголоски боли, даже приятные сейчас — как напоминание об отдыхе после страдания.

Почти сразу она увидела сон, удивительно яркий, цветной. Снилась летняя река, луг, плакучие ивы, окунающие ветки в сверкающую воду. Николетт сидела на берегу в густой траве, на постеленном синем плаще. А рядом был Бастьен... он обнимал её одной рукой за талию.

— Боже, это ты? — с замиранием сердца спросила она. — Как я соскучилась по тебе, милый!

Она бросилась к нему на шею, и губы их соединились. Николетт сразу узнала этот поцелуй, незабываемый, жаркий и одновременно нежный — никто на свете больше так не умеет целоваться!

— Я тоже ужасно скучал, любовь моя, — тихо сказал Бастьен.

— Знаешь, мне такой жуткий сон приснился, — сказала Николетт. — Как будто Окассен насильно женился на мне, и мне так с ним плохо, тоскливо! А потом странная хворь на него напала — лишается рассудка, никого не узнаёт, потом снова приходит в себя. Как мне страшно было, Бастьен!

— Это не сон, — печально посмотрев на неё, сказал Бастьен. — Это я тебе снюсь, потому что... потому что никак не могу забыть тебя, сердце моё.

Николетт разразилась горькими слезами. Обнимала его и просила с тоской:

— Приезжай, забери меня! Что бы ни было, я уеду с тобой!

Бастьен встал, помог Николетт подняться и подобрал с травы свой плащ.

— Может, Господь смилостивится над нами и пошлёт Окассену лёгкую смерть. Больные часто умирают, — тихо сказал он.

Николетт стало страшно. Она хотела крикнуть — нет, я не хочу, чтобы он умирал, даже ради моего счастья. Но Бастьен подошёл к реке и шагнул в лодку, стоящую у берега.

— До свиданья, любимая!

Николетт проснулась. Рядом с кроватью слабо горел светильник. Младенец хныкал в колыбели. Окассен крепко спал.

Николетт потрогала ребёнка— весь мокрый. И лицо у неё было мокрым от слёз. К чему этот сон, такой прекрасный и такой страшный?

Малыш запищал уже сильнее. И Николетт быстро поднялась с кровати и вынула его из колыбели.

— Идём, сынок, сменим пелёнки. Сны — это глупость, они ничего не значат, — прошептала она.

На следующее утро Николетт была уже на ногах. Ходила по кухне, отдавая приказы служанкам, сама варила кашу детям. И даже вышла на крыльцо, посмотреть на стадо, которое Матье выпустил из хлевов, чтобы сдать пастуху.

— Дочь, что ты творишь, войди немедленно в дом! — крикнула мадам Бланка. — Разве ты не знаешь, что тебе сорок дней нельзя выходить за порог!

— У мадам Николетт отменное здоровье! — восхищённо сказала Мелинда. — Я после родов встаю, дай Бог, через неделю.

За завтрак сели все вместе, и малыша принесли к столу. Стали обсуждать будущие крестины. Окассен любезно улыбнулся Мелинде:

— Я буду просить вашего супруга о чести стать крёстным отцом. Он наш ближайший сосед и мой друг.

— Конечно! Он с огромным удовольствием согласится! — радостно ответила Мелинда.

Николетт вспомнила, как однажды отец Рок говорил — тяжкий грех, если родные и крёстные родители вступают в плотскую связь между собой. Но не могла же она сказать, что провела ночь с Гюи в обмен на свободу Бастьена. И опять вспомнился ей странный сон. Какая подсказка судьбы таилась в нём?

Она посмотрела на Окассена. Он весело разговаривал с матерью и Мелиндой, трепал по волосам то Робера, то Дени, бросал кошке кусочки сыра со стола.

«Не хочу, нет, — стиснув зубы, подумала Николетт. — Пусть он живёт!».

Глава 23. Цыганка

Спустя шесть недель праздновали крестины младшего сына. Гости съехались заранее, с вечера. Николетт и Урсула заранее приготовили большую часть угощения — зажарили пару гусей, потушили баранину с овощами, испекли сладкие пирожки и ореховый рулет. Когда приехали Мелинда и Одилия, жена кузена Альома, готовка пошла в четыре руки. В кухне было весело, шумно, а из двери, дразня аппетиты мужчин, расплывались по всему дому вкусные запахи.

Дамы постарше — мадам Бланка, и жёны двух её братьев чинно беседовали, сидя на балкончике. Мужчины играли в трапезной в кости, и, видимо, рассказывали скабрёзные истории, потому что время от времени разражались взрывами глумливого смеха.

— Эй, смотрите! — крикнул Альом, показывая на открытое нараспашку окно.

Перед крыльцом кипел ожесточённый бой с бешеным лязгом мечей, улюлюканьем зрителей и отчаянной бранью, которой осыпали друг друга противники. Бились Робер и Реми Рюффай, юный жених Бланки. А зрителями были все прочие дети — Дени, Бланка, старший сын Гюи и двое детей Урсулы и Дамьена.

— А ваш не слабее моего, хотя моложе, — снисходительно сказал барон де Рюффай, кивнув Окассену.

— Не слабее? — возмутился тот.

И высунувшись в окно до пояса, закричал во всю глотку:

— Атакуй, сын! Атакуй! Не давай ему пощады!

Впрочем, Робер и без того атаковал — яростными наскоками, искусными ложными выпадами, ударами сбоку и сверху. За две минуты он прижал Реми к стене сарая и вышиб меч у него из рук.

Мужчины восторженно аплодировали. Робер и Реми, как ни в чём не бывало, обнялись.

— А кто со мной? — спросил Ноэль де Гюи.

— Выбирай старшего Витри, сын! — крикнул маркиз де Гюи. — Разделай его под орех!

Но Робер не успел вступить во второй бой. Бланка перехватила меч у него из рук и вызывающе крикнула:

— Давай со мной!

Мужчины расхохотались хором. Окассен снова высунулся в окно.