Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Николетт задрожала, даже привстала с места. Окассен крепко сжал её запястье.

— А мне? — крикнул он. — Что предскажешь мне, ведьма? Судя по всему, гроб?

— Гроб всех нас ждёт в конце пути, — без тени страха ответила цыганка. — Но меня похоронят раньше, чем тебя. Ты долго проживёшь, хозяин!

Цыганка ушла, а застолье пошло своим чередом — ели, пили, горлопанили, смеялись. Маризи велели сыграть, и многие запели под лютню.

Окассен вышел из-за стола и, пошатываясь, направился на кухню. Урсула, лежавшая на ларе лицом к стене, вскинулась и посмотрела на него заплаканными глазами, злющими, как у потревоженной собаки.

— Что, сука, всё ревёшь? — с ненавистью спросил Окассен. — Обидно, что раскрыли твои козни? Сознавайся, это ты навела на меня чертей?

— Отстань от меня! — закричала она. — Ты чокнутый от рождения! Я в этом не виновата!

Он схватил её за плечи, стащил с ларя, зажал в угол. Занёс кулак, словно хотел ударить. Урсула удержала его руку.

— Не надо! Я сделаю, всё, что ты хочешь. Просто приказывай!

И сама стала расшнуровывать ему пояс. Окассен ударил её по руке.

— Думаешь, мне нужны твои паскудные ласки?

— Раньше тебе нравилось, — хрипло произнесла она.

Окассен схватил её за горло, и уже не ради угрозы, а по-настоящему, жёстко и страшно.

— Сними с меня свою чёртову порчу, вот что я приказываю! Слышишь, ты, шлюха?

Урсула даже хрипеть начала. Благо, в это время кто-то прошёл мимо дверей кухни, поэтому Окассену пришлось отпустить её.

— Скажи слава Богу, иначе я удушил бы тебя, гадина! — злобно пробормотал он.

Около полуночи гости, наконец, угомонились. Потом ещё целый час слуги убирали со стола и стелили постели. Когда Николетт, распоряжавшаяся всеми работами, добралась до своей спальни, ноги у неё гудели от усталости, глаза слипались сами собой.

Окассен был не то, чтобы сильно пьян, но язык у него заплетался.

— Ну, наконец! Я уж замучился ждать, пока ты уложишь всю эту ораву! — громко заговорил он.

— Тише! — зашипела Николетт. — Разбудишь малыша, он нам всю ночь спать не даст.

Она сняла платье, а заплетать волосы уже не было сил. Задула свечи и с наслаждением откинулась на прохладные подушки. Окассен тут же продвинулся к ней и одним махом задрал на ней рубашку.

— Сейчас? — возмутилась она.

— Тебе ведь уже можно, — стягивая с себя рубаху, ответил он. — А у меня адский стояк, просто подыхаю, смотри сама.

— Фу! Разговариваешь, как конюх, — с отвращением сказала Николетт. — И пьяный к тому же.

— Ну, прости, у меня уже терпения нет — восемьдесят семь дней тебя не трогал, — сказал он и, схватив Николетт за щиколотки, забросил их к себе на плечи.

— Ты что, считал дни?

— Ну, да! — ответил он. — Я всегда считаю. Дождаться не могу, когда кончится эта чёртова пытка...

Одним сильным толчком он ворвался внутрь. Николетт вскрикнула:

— Потише, больно же!

Но Окассен, кажется, и не слышал её — захлёбывался страстью, лихорадочно дышал, мчался на бешеной скорости, наполняя тело Николетт напряжением и болью.

Кажется, она так и уснула в ритме этой безумной скачки. И очнулась только от жарких поцелуев в шею.

— Вот спасибо, дорогая! Знаешь, когда я долго без этого, меня такая злость терзает. Кажется, готов любому глотку перегрызть...

— Ладно, спи, Господь храни тебя.

— Только как проснёшься, разбуди меня, потому что с утра ещё сильнее разбирает.

«Хотите, избавлю?» — явственно прозвучал в голове Николетт вкрадчивый голос Гюи. Она в ужасе зажмурилась и прижалась к плечу Окассена. Он обнял её одной рукой, так они и заснули.

Малыш разбудил Николетт нетерпеливым хныканьем. Она взяла его к себе в кровать и покормила, лёжа, продолжая ещё дремать. А потом вдруг резко очнулась и села в кровати. Сквозь прорези в ставнях лился утренний свет, значит, солнце уже взошло, и она сильно проспала.

Впрочем, в доме было тихо. Гости, утомлённые вчерашним весельем, тоже крепко спали. Николетт спокойно перепеленала ребёнка, уложила в колыбель и умылась.

— Окассен! — тихо позвала она. — Просыпайся!

Он вздрогнул, открыл глаза, мутные со сна и вдруг нырнул с головой под одеяло. Нехорошее предчувствие сдавило Николетт сердце. Она повторила:

—Просыпайся, Окассен! Сам просил разбудить тебя пораньше.

— Опять? Опять?— простонал он из-под одеяла.— Ты снова зовёшь меня чужим именем. Неужели я снова в тюрьме?

— Нет, Морис, не бойтесь. Вы у меня в гостях. Помните меня? Я ваша подруга.

— Помню. Не тревожь меня, пожалуйста. Голова болит, дышать тяжело...

Тяжело вздохнув, Николетт оделась и пошла к мадам Бланке.

— Матушка, Окассен снова занемог. Только не говорите никому, особенно мессиру Ролану.

Мадам Бланка, охая и крестить, поспешила в спальню к Окассену. А Николетт разбудила Урсулу.

— Сходи быстрее, свари снотворное. Нужно напоить его, пока не начал шуметь.

— Я ещё вчера подумала, что скоро он снова свихнётся,— мрачно сказала Урсула. — Такие глаза у него были бешеные, и рот дёргался.

Николетт вернулась в спальню, где мадам Бланка пыталась «вразумить» Окассена.

— Может, у тебя с похмелья голова болит, сынок? Очнись, у нас полный дом гостей...

— Уйдите, мадам! Я вас не знаю, что вы пристаёте ко мне?—страдальческим голосом отвечал он из-под одеяла.

— Ох, какой позор, все соседи здесь. Какой срам!— запричитала она.

— Никакого позора,— перебила её Николетт. — Сейчас дадим ему снотворного, и он будет спокойно лежать тут. В церковь ехать ему незачем. А гостей спровадим побыстрее.

— Да что ты, дочка! Как можно оставить его одного дома? А если он что-нибудь натворит?

Николетт решительно покачала головой.

— У него тихий припадок, я уже отличаю. Буянить точно не будет. Детей заберём с собой, а с ним оставим слуг.

Так и сделали. Николетт сказала гостям, что Окассен заболел. Конечно, они переглядывались понимающе, особенно родичи, но она старалась не обращать внимания.

Крещение прошло прекрасно. Малыш даже не заплакал, а когда крёстная мать, Одилия, понесла его от алтаря, громко загулил, вызвав у дам улыбки умиления.

— Ну, это вам на счастливую жизнь, мессир Тьерри де Витри!— торжественно объявил Гюи, и вручил Николетт футляр с дюжиной серебряных ложек.

Все заахали, восхищаясь щедростью крёстного отца. Одилия тут же добавила от себя серебряный кубок, инкрустированный агатами. Николетт улыбалась подаркам, а на душе висела странная тяжесть. И увидев бегущую к церковному холму няньку Мари, Николетт сразу поняла—случилась беда.

— Мадам! — завопила девчонка. — Хозяин цыганку зарубил!

Нарядная толпа, чинно шагающая от церкви, разом остановилась. Николетт бегом бросилась к девчонке, за нею — Ролан и Альом.

— Объясни толком! — строго приказала Николетт. — Ты сама это видела?

— Мы не видели, как он её убивал,— задыхаясь от быстрого бега, ответила девочка.— Но цыганка лежит на дороге, вся изрубленная, и топор там же валяется.

— А где мессир Окассен?— спросил Альом.

— Он спит, а постель у него вся в крови.

— Я говорил!— гневно закричал Ролан.— Я предупреждал, что он натворит бед!

— Как же вы его выпустили?— растерянно спросила Николетт, прижимая ладони к вискам.— Почему недосмотрели за ним?

— Овцы вышли из овчарни, мы все пошли загонять их. Может, он в это время выбежал через чёрный ход.

Когда нарядная толпа окружила труп, лежащий на дороге, Николетт поняла, что ошибалась. Она-то подумала, что убийство совершила Урсула, чтобы отомстить цыганке и свалить всё на Окассена. Но тело было изрублено так жутко, как ни одна женщина не сможет. Цыганке нанесли не менее шести ударов. Череп обратился в кашу, левая рука висела на одной жилке.

— За что же он её так?— с ужасом спросила Одилия.

— Он ведь говорил — похожа на Урсулу. Мало ли что безумному примерещится, — ответил Гюи.

— Да почему вы так уверены, что это он?— не выдержав, закричала Николетт. — Он ни разу никого не трогал, когда не в себе!