Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

—Я её боюсь, —с опаской проговорил Окассен. — Выброси! Она может съесть меня!

— Не съест! —засмеялась девочка. — Я вас защищу!

И поцеловала безумного в щёку.

— Может, так и правильно, — быстро сказал Альом, — ведь и Христос жалел бесноватых. Ну, я поеду, Николетт, храни вас Господь.

И уехал, оставив обед недоеденным.

Спустя несколько дней Николетт принимала во дворе часть оброка, который вместо Окассена собирал Дамьен.

— Две семьи не смогли ничего заплатить, — виновато проговорил он. — В одной мужика ещё весной волки загрызли. Там вдова с подростками, они едва смогли засеять поле. И всё боялись, что мы отнимем у них землю, раз в семье нет мужчины.

— Этак и у меня придётся отобрать землю, — невесело усмехнулась Николетт.

— С вами так нельзя поступить, мадам, ведь у мессира Окассена — наследственный феод, — серьёзно возразил Дамьен.

— Я знаю. Просто пошутила. Не бери ничего с этих семей, Дамьен. Скажи, мы разрешаем им не платить, пока их сыновья не подрастут.

— Мессиру это не понравилось бы, — неуверенно ответил Дамьен, — впрочем, какая разница.

Окассен сидел на земляной скамье, греясь под нежным октябрьским солнцем. Робер и Дени фехтовали напротив крыльца, дети Урсулы и нянька с Тьерри на коленях наблюдали за поединком.

— Нет, ты неправильно делаешь привязку! — воскликнул Робер. — Поднимай меч на уровне лица, и держи ко мне лезвием!

— У меня не меч, а палка, — сердито возразил Дени. — У неё нет лезвия.

— Эх, вот отец бы лучше показал тебе, как надо, — с досадой сказал Робер.

Он даже подошёл к Окассену и осторожно спросил:

— Батюшка, может, вы позанимаетесь с нами?

— Сегодня не могу, сынок, — глядя в пространство, ответил тот. —Опасаюсь, враги нападут. Ночью я странный сон видел. Из реки вышла женщина и сказала: «Скоро ты будешь свободен». Понимаешь?

— Нет, —растерянно сказал Робер.

— Это была моя кормилица. Она ведь утонула, сын, значит, смерть пророчила мне.

— Нет! Не надо так говорить! —вскрикнул Робер и бросился к отцу на шею.

Малыш Тьерри запрыгал на коленях у няньки и тоже залепетал:

— Не надо! Не надо!

— Смотрите, дети, — ответил Окассен. — Что с нашей девочкой? Она превратилась в мальчика?

Бланка вприпрыжку сбежала с крыльца и направилась к ним с весёлым криком:

— Видали?

Дети и нянька разинули рты от изумления. На Бланке был старый чёрный костюмчик Робера, из которого мальчик уже вырос. Волосы её были завязаны на затылке в хвост, как у Окассена.

— Вот так мне будет удобнее сражаться! — гордо сказала Бланка.

— Теперь у меня есть ещё один сын, — засмеялся Окассен.

Но Николетт, которой наябедничала нянька, пришла в ужас от этой затеи.

— Что ты вытворяешь, глупая девочка? Немедленно иди переоденься, пока чужие не увидели.

— Почему? —обиженно спросила Бланка. — Что в этом плохого? Даже отцу понравилось.

— Был бы отец здоров, он бы тебе голову оторвал за это. Женщинам нельзя носить мужскую одежду, а мужчинам женскую, — строго сказала Николетт.

— Но почему? — упорно спрашивала Бланка.

— Потому что церковь запрещает. Это ужасный грех, такой же, как воровство и...

Николетт чуть было не сказала «блуд», но вовремя сдержалась.

— Пожалуйста, детка, я тебя очень прошу. Иди переоденься, и больше никогда так не делай.

— Иди, иди, — крикнул Тьерри и показал пухлой ручонкой на дверь.

Это насмешило всех, даже Бланку. Она пошла в дом, а Окассен печально сказал, глядя ей вслед:

— Жаль, что нельзя взять её с собой.

— Куда взять? — спросила Николетт.

Он не ответил. Прижал руки к лицу и замотал головой из стороны в сторону в жутком монотонном ритме.

— Мне кажется, у него опять голова болит, матушка, — сказал Робер.

— Говорил, покойная кормилица снилась, — шёпотом добавила нянька. — Боится, что к беде.

— Пойдёмте в дом, Морис, —ласково сказала Николетт. — Вам надо выпить лекарство и полежать.

Она довела его до спальни и, усадив на кровать, нагнулась, чтобы снять с него сапоги. Тут её так замутило, что пришлось минуты три сидеть, прижавшись спиной к кровати.

— Что с тобой? —испуганно спросил Окассен. — Что, Николетт?

Она вздрогнула и даже забыла о тошноте.

— Как ты меня назвал?

Она посмотрела ему в лицо. Кажется, глаза его стали более осмысленными, взгляд не блуждал в пространстве.

— Николетт, —повторил он. — Ты заболела?

— Нет, — тихо ответила она. — Просто затошнило. Я снова беременна.

— О! —воскликнул он. — Какая радость! Жалко, что я разболелся так надолго. Но теперь я просто обязан выздороветь, правда?

— По-моему, тебе уже лучше, —сказала Николетт. — Ты же меня узнаёшь, братец? Ты даже назвал меня по имени.

— У меня всё путается в голове от страха, — сдавленно проговорил он. — Уже боюсь думать, кто я и где. Но сейчас, кажется, прояснилось немного. Я у себя дома, в Витри.

— Боже мой! — вскрикнула Николетт и бросилась обнимать его.

— Ты пока никому не говори, —попросил он. — Мне сон очень дурной приснился.

— Не может моя матушка присниться к плохому, —возразила Николетт, вытирая слёзы, выступившие от невероятного облегчения.

Она никому не сказала и, как оказалось, правильно сделала. Окассен по-прежнему дрейфовал в чёрном омуте безумия и лишь изредка выплывал оттуда на несколько минут. Но Николетт заметила, что это происходит всё чаще, и просветы становятся всё дольше. Даже аббат при встрече сказал ей:

— Кажется, мессир Окассен на поправку идёт. Давеча встретил его в деревне, деточки ваши с ним гуляли. И он первый поздоровался, мол, добрый день, отче Лебен!

— Надеемся, Бог услышал наши молитвы, — тихо ответила Николетт.

Короткие периоды просветления сменялись тяжкими приступами, когда Окассен не спал ночами, бродил по коридорам и с отчаянным воем просил защитить его, прогнать врагов, избавить от колдовских чар. Было трое страшных суток, когда в доме никто глаз не мог сомкнуть.

— Может, позвать Ролана, чтобы забрал его к себе да посадил в башню? — спросила мадам Бланка после того, как Окассен разбил себе лоб и кулаки до крови, колотясь в стены.

— Что вы, матушка? — с отчаянием спросила Николетт. — Чтобы он там от ужаса совсем свихнулся?

— Куда уж хуже, — мрачно сказала мадам Бланка.

Николетт молча встала и ушла от неё наверх. Окассен лежал на пороге своей спальни, неподвижный, словно бесчувственный. Николетт опустилась на колени рядом с ним, осторожно тронула за плечи:

— Морис, вы меня слышите? Вы можете встать?

— Я в себе, Николетт, —ответил он, не поднимая головы, — но мне адски плохо.

— Вставай, милый мой. Давай перейдём в спальню. Я смажу тебе раны мазью.

Он поднялся с пола и, шатаясь, добрался до кровати. Лицо его было таким бледным, измученным и отрешённым, что Николетт поняла — вот он, конец. Скоро она освободится от всего, что мучило её столько лет — безумных воплей, отвратительной ревности, побоев и липучей насильственной любви.

«Боже мой, что за мерзости лезут мне в голову? — в ужасе подумала она. — Ведь не он всё это делал, а его болезнь! Он-то был такой хороший в детстве, мой братик!».

— Не плачь, Николетт, — тихо сказал он. — Я думаю, тебе уже недолго ждать.

Урсула вошла без стука, потому что дверь оставалась распахнутой настежь. В руках у неё был кубок с тёмной жидкостью.

— Выпейте лекарство, мессир Окассен, — сказала она, приподнимая его затылок. — Дамьен ездил за этими травами в Брешан. Там живёт аптекарь-итальяшка, люди говорят, он очень знающий.

Она усмехнулась и добавила, как будто сама себе:

— Болтали, что этот аптекарь — мой отец.

Окассен осушил кубок и мгновенно заснул, так крепко, что не очнулся, даже когда женщины раздевали его и укрывали одеялом.

— И ты, ложись, поспи, —велела Урсула. — Ты бледная как рыбье брюхо.

— Хорошо, — сказала Николетт, укладываясь рядом с Окассеном. — Я думаю, ему недолго осталось жить, подруга.