Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

— Я ночевал и в более холодных местах. В орхидейных джунглях Массиф-де-ла-От каждый день идет дождь.

Девушка спустилась до середины лестницы и протянула ему простыню.

— Не знаю, чего ты от меня хочешь.

— Все, что ты дашь, — проговорил Зо, беря у нее простыню.

— Сколько девушек уже слышали от тебя это?

Зо не ответил. Они сели рядом на песок, накинув простыню на плечи.

— Почему ты согласился помочь мне с антифиляриозной кампанией? — спросила Анайя. — Другие хотели денег, а ты ничего не просил.

Зо рассказал ей, что вырос в бедном рыбачьем поселке Гранд-Анс, и единственную врачебную помощь, которая была ему доступна, оказывал передвижной медпункт из Жереми.

— Нам делали прививки, — сказал он, — и давали эти маленькие голубые таблетки, которые на вкус как мятные леденцы.

— По-твоему, альбендазол похож на мятные леденцы?

— Я по два раза стоял в очереди и смаковал их, как конфеты.

— Твои родители до сих пор живут в Гранд-Ансе?

Зо пожал плечами.

— Я сирота.

Он произнес это так равнодушно, отряхивая голени от песка, что Анайе показалось, будто она что-то недопоняла. Его лицо не изменилось и не помрачнело.

Зо решил, что она расстроена или хочет, чтобы он рассказал побольше.

— Было не так уж плохо. Ийи взяла меня домой и поселила у себя на кухне. Во время эмбарго я возил для нее лед, а по воскресеньям она кормила меня мясом.

Анайя не могла избавиться от образа сиротки Зо, стоящего в очереди за противоглистным леденцом, так же как не могла игнорировать откровенную, магнетическую прозрачность его взгляда.

— Позволь сказать тебе кое-что, — произнесла она. — Одна-единственная мать, если она родная и любит тебя, лучше, чем десяток женщин, которые тебе не матери, неважно, сколько раз в неделю они кормят тебя мясом.

По пляжу пронесся ветер, бросая ей в лицо песок.

— Ложись, — сказал Зо, — а я лягу рядом.

Они лежали на простыне, тесно прижавшись друг к другу.

— Расскажи мне, каково это — иметь маму, — прошептал Зо.

— Она недолго у меня была.

— Она обнимала тебя, когда ты просыпалась от кошмаров?

— Тебе постоянно снятся кошмары?

— Только когда ночую в новом месте.

— И часто ты ночуешь в новом месте?

— Я спал в школах, на церковных дворах, в полицейских участках в Бомоне и Пестеле.

Анайя представила себе, сколько темных ночей Зо провел без матери, свернувшись калачиком на полу полицейского комиссариата в Бомоне.

— Да, — произнесла она. — Мама присутствует даже во сне. Она помогла бы тебе справиться с кошмарами.

— Они мне больше не снятся.

— А что снится?

Зо поцеловал Анайю и рассказал, что ему снится. Он прошептал ей это на ухо. И не успел закончить, как они, сжав друг друга в объятиях, покатились по прохладному песку. Когда Зо сказал, что любит ее, и Анайя машинально, точно во сне, ответила, что тоже любит его, она осознала, что точка невозврата пройдена. Любовники провели вместе всего лишь вторую ночь, но Зо ненароком проник в самые потаенные и отзывчивые уголки ее сердца. С тех пор как умерла мама, Анайя чувствовала себя сиротой. И вот Зо говорит, что понимает это одиночество лучше, чем любое другое.

У матери Анайи, Розалин, в тридцать девять лет обнаружили рак яичников, и через десять месяцев она скончалась. Ее не спасло даже радикальное удаление матки, проведенное в лучшем хирургическом госпитале в Санто-Доминго [40]. Рак уже распространился за пределы тазовой области, и прогноз оказался неутешительным.

До того как ей поставили диагноз, Розалин работала старшей акушеркой в больнице Сент-Антуан на авеню Эмиля Румера в Жереми. Но когда болезнь окончательно приковала женщину к постели, именно Анайя стала ее сиделкой. Она приносила матери лед, чтобы успокоить язвы во рту, растирала ноги, сведенные судорогами. В конце концов Анайя вообще перестала ходить в школу и перебралась в большую спальню наверху, чтобы лучше заботиться о матери. С тех пор они сделались как бы противоположностями друг друга. У Розалин кожа тускнела все сильнее, у Анайи — сияла все ярче. Когда мать начала быстро утомляться, Анайя все упорнее настаивала на прогулках. Розалин все хуже заботилась о себе, Анайя же превратилась в опытную медсестру.

Мать обучала ее основам, начав с простой лекции о системах организма. Так Анайя узнала о медицинской сути состояния матери от самой Розалин, рассказавшей ей о женских репродуктивных органах и их расстройствах. Она объяснила, что рак возник в эпителиальных клетках яичников, производящих яйцеклетки, — «двух кулачков на концах фаллопиевых труб». И, держа дочь в объятиях, отчаянно заклинала ее регулярно обследоваться на протяжении всей жизни.

— Не затягивай с рождением детей, — наставляла Розалин. — И слушайся отца, когда меня не станет.

Анайе было тринадцать, и она так злилась на отца, что не желала о нем говорить. Он только что отправился на конференцию Всеамериканской организации здравоохранения в Вашингтон, хотя Анайя умоляла его не уезжать. Она поехала с отцом в аэропорт, потому что он ее заставил, но отказалась поцеловать его на прощание.

— Только подумай, — сказал он, — твой отец читает лекцию делегатам из пятидесяти пяти стран. Если мы сумеем убедить их поддержать наши инициативы, то сможем спасти тысячи жизней.

— Меня волнует, как спасти только одну Жизнь, — отрезала девочка.

Эти шесть дней стали апогеем и окончанием детства Анайи. Она взяла на себя заботу о матери. Мерила ей давление с помощью сфигмоманометра и фонендоскопа, прижатого к локтевому сгибу, делала внутримышечные уколы, мыла ее и выносила судно. Но все усилия оказались напрасны, и Розалин умерла в большой спальне на втором этаже тринадцатого июня две тысячи второго года, за два дня до того, как ее муж вернулся с конференции. Последняя фраза последнего занятия по уходу за больными стала последними словами матери, обращенными к Анайе.

— Дай мне руку, — промолвила Розалин.

Мать умерла за неделю до первых месячных Анайи, словно юное тело целенаправленно дожидалось этого. Девочке не к кому было обратиться за советом, и кухарка в конце концов отправила ее к Сульян, вдовой соседке, у которой можно было проконсультироваться по этим вопросам. Та рассказала Анайе две истории: о вечных, нескончаемых месячных и о девушке, у которой вообще их не было, но она умерла от старости в теле двенадцатилетнего ребенка.

— Теперь ты еще уязвимее, чем раньше, — сказала ей Сульян. Она объяснила, что, если Анайя займется сексом с мальчиком, даже если это будет впервые для обоих, она все равно может забеременеть. Потом они вместе пошли на рынок и купили целую корзину цитрусовых — лаймов, померанцев, розовых и белых грейпфрутов, — и Сульян заставила ее всё съесть. Без сахара и льда.

После этого Анайя стала бунтаркой и перечила на каждом шагу. Они с отцом превратились во врагов, живущих под одной крышей. Анайя возражала Леконту по любому вопросу, начиная от эпидемии СПИДа и заканчивая президентской политикой Бонифаса Александра [41]. Если отец желал на обед рыбу, то она — непременно говядину.

Леконт сделался холоден и недоверчив к дочери. Он начал проявлять непомерную строгость, по крайней мере пытался, но было уже слишком поздно. Когда отец впервые выпорол Анайю ремнем, ей уже исполнилось шестнадцать — и разразилась катастрофа. Их крики доносились до соседей весь день. После этого Анайя две недели не разговаривала с отцом. Чтобы загладить вину, тот купил ей пару доминиканских манго [42] в клетках, но Анайя выказывала им столько любви и нежности, что Леконт вопреки ожиданиям ощутил себя еще более несчастным.

Окончание средней школы, которое должно было стать радостным событием, лишь дало повод к очередному противостоянию. Анайя давно мечтала поступить в школу медсестер при Национальном университете в Порт-о-Пренсе, которую окончила мама, но Леконт запретил. Тебе всего восемнадцать, сказал отец, и ты не готова к трудностям и опасностям столичной жизни.