Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

В конце концов Леконт взял верх. Анайя осталась дома и стала студенткой школы медсестер Нотр-Дам-дю-Перпетюэль-Секур в Жереми. Между отцом и дочерью установился непрочный мир, обеспечиваемый рядом условий, на которые оба дали молчаливое согласие без всяких обсуждений. Анайе разрешалось уходить и возвращаться, когда заблагорассудится, не соблюдая комендантский час и не прося разрешения, кроме того, она получала щедрое содержание. На неделе отец с дочерью старались избегать друг друга, но по воскресеньям обедали вместе, обсуждая учебу, работу и политику. Анайя относилась к отцу как к соседу по квартире, а он старался не досаждать дочери. Это холодное взаимопонимание продержалось между ними три первых года ее обучения в школе медсестер; и только появление Зо весной, в преддверии выпускного года, нарушило шаткое равновесие.

Зо жил ожиданием воскресного вечера. Он приступал к приготовлениям сразу же, как только рабочие возвращались от Леконта. Перво-наперво Тикен всухую брил приятеля, подравнивал ему бороду и подстригал усы, обнажая верхнюю губу. Затем Зо тщательно мылся, словно хирург перед операцией. Выскребал из-под ногтей грязь, опрыскивал одеколоном шею и одалживал у Бос-Те американский дезодорант, чтобы мазнуть под мышками.

После ухода Зо бригада шумно спорила, куда он направился. Но только Бос-Te знал, где на самом деле бывал Зо, потому что единственный догадался спросить об этом у приятеля.

— Ты ходишь туда каждую неделю?

— По воскресеньям.

— И что делаешь?

— Жду ее.

— Как преданный пес?

— Вот именно.

— А если она не приходит?

— Продолжаю ждать.

Когда завистливый Тикен наконец спросил у Зо, действительно ли он верит, что эта девушка испытывает к нему любовь или хотя бы симпатию, Зо не нашелся с ответом.

— Ты для нее развлечение, — настаивал Тикен. — Игрушка, чтобы скоротать время. Ты тратишь последний гурд на девушку, у которой одни трусики стоят больше, чем ты зарабатываешь за месяц.

Зо встал над своей миской риса с красной фасолью и теперь возвышался над другими рабочими.

— Что все вы знаете о ее трусиках? — бросил он. Воцарилось молчание, мужчины уставились в свои миски. Зо на неверных ногах скрылся во мраке, Бос-Te последовал за ним.

— Да что с тобой? — спросил он приятеля.

— Впервые в жизни я не просто занимаюсь любовью, — сказал Зо, — я пытаюсь внушить любовь. — Он стиснул челюсти, словно у него болел зуб. — А вообще верно. Трусики у нее дико дорогие.

В мае люди, протестующие против высоких цен на топливо, перекрыли шоссе в Ти-Гуав [43], и строительство клиники было отложено на неделю. Зо коротал дни с Даниэлло, ныряя за жемчугом в безлюдных водах у острова Гранд-Кайемит. Ныряли по очереди: один сидел в лодке, карауля акул, другой с десятифунтовым камнем погружался в коралловые глубины. В один прекрасный день Зо вынырнул с устричной раковиной, в которой, когда ее вскрыли, обнаружилась жемчужина неправильной формы.

Даниэлло вымыл ее в скипидаре и поднес к свету.

— Непрозрачная, — сказал он. — В жизни не видел такого цвета.

Жемчужина была розовато-голубая, и Даниэлло наконец оценил ее в двести американских долларов.

Зо заметил, что если приятель прав, то это самая дорогая вещь, которую он когда-либо держал в руках.

— Но я ее не продам, — добавил молодой человек. Он сказал рыбаку, что хочет взять его лодку напрокат для романтической морской прогулки по заливу.

— Романтической прогулки с кем? — полюбопытствовал Даниэлло.

Неделю спустя они отплыли с причала Даниэлло: Зо на носу, молодой рыбак — на корме у подвесного мотора. В летний полдень море было спокойное; Даниэлло привел лодку к побережью близ государственного колледжа.

— Только взгляни на этих девчонок, — воскликнул Даниэлло. На волнорезе сидели студентки в форменных белых блузках и клетчатых юбках. Некоторые пили кока-колу через длинные соломинки. — Виду них такой, будто нас дожидаются.

— Держись-ка подальше от скал, — посоветовал Зо.

Лодка скользила параллельно кромке белого песка, тянувшейся под утесами Шабанна; отсюда были видны двух- и трехэтажные особняки богачей, за которыми чернели горы.

— Вот он.

Зо указал на двухэтажный белый дом, в котором в сумерках светились все окна. Слышался рев дизельного генератора.

— Вот так поместье, — присвистнул Даниэлло. — Ты уверен, что у них нет вооруженной охраны или небольшого флота?

Даниэлло забросил лески, и лодка болталась у побережья, пока Зо не увидел знак: на обрыве на мгновение вспыхнула зажженная спичка. К тому времени, когда они причалили, Анайя уже стояла на песке, именно там, где Зо велел их встретить. Увидев красавицу, Даниэлло присвистнул. Она села в лодку с бутылкой белого чилийского вина в руках. Сказала, что это единственное вино, которое можно купить во всем городе.

Зо помог Анайе взобраться на нос и поприветствовал ее на «Бедствии». Он вытащил пробку и дал ей сделать первый глоток; в сумеречном свете, под брызгами волн она отхлебнула холодную кислую жидкость. Бутылка пошла по кругу, Даниэлло делал большие глотки у себя на корме, Анайя пила на носу.

— Куда вы меня везете? — спросила девушка.

Даниэлло взял курс на мыс под горой Тапион. Когда они добрались туда, он заглушил мотор, и лодка поплыла вдоль длинного чистого пляжа. Зо достал из ящика для улова маленький кошелек на молнии и показал Анайе свои жалкие сокровища.

Во-первых, свою фотографию — единственное свидетельство его детства. На нем Зо было тринадцать лет, снимок сделали на заправке, где его заставляли драться. Мальчик стоял с поднятыми кулаками, точно кто-то велел ему позировать на камеру. Кроме фотографии, над которой Анайя долго размышляла, пока они катались по морю, Зо презентовал девушке сто с небольшим американских долларов — свои сбережения за всю жизнь. Он передал пачку Анайе и настоял, чтобы она пересчитала.

— Вот деньги, — сказал он, доставая кошелек. — А Даниэлло говорит, что это стоит гораздо больше.

Зо положил Анайе на ладонь жемчужину.

— Не стоит ли ее приберечь? — спросила девушка.

— Брось ее обратно в море, если хочешь. Она твоя.

— Вот почему ты взял меня сюда? Чтобы подарить мне жемчужину?

Зо встал в лодке, широко расставив ноги, чтобы не упасть.

— Не жемчужину, — сказал он. — А свое сердце.

И молодой человек стал произносить монолог, который репетировал уже несколько дней; он признавался Анайе в любви и обещал неустанно трудиться ради нее всю жизнь. Голос у него был тихий, дрожащий, едва слышный из-за волн, бьющихся о борт лодки.

Анайя перебила его:

— Ты, видимо, вообразил, что я одна из твоих школьниц, готовых бросить все после пары ласковых словечек. Кажется, ты ждешь, что я буду потрошить пойманную тобой рыбу и продавать ее на рынке? Посмотри на меня, Зо!

Девушка взяла его за подбородок, заставив взглянуть на себя.

— Я никогда не буду бедной женой рыбака, — сказала она, — будь этим рыбаком ты или любой другой мужчина. Я никогда не буду жить в лачуге без электричества и водопровода. А мой отец скорее умрет, чем будет смотреть, как его единственная дочь торгует соленой рыбой из ведра в каком-нибудь захолустном городке. Он не преминет еще раз напомнить мне про моего прапрадедушку Цинцинната Леконта [44]. Знаешь, кто он?

Ни Зо, ни Даниэлло не смогли ответить.

— Президент Гаити, — сказала Анайя. — От президента до торговки соленым угрем — это настоящий упадок семьи.

И девушка произнесла имя Зо таким тоном, что он понял: все кончено. Его так резко повело в сторону, что Даниэлло пришлось вскинуть весло, чтобы приятель не свалился за борт. Анайя осторожно подошла, накрыла своей рукой его руку и приготовилась нанести смертельный удар. Но что-то остановило ее. Может быть, Даниэлло, сидевший у мотора и притворявшийся, будто не слушает, а может, детская фотография Зо или серьезность, с какой он давал обещания в опустившейся над миром ночи. Или, возможно, белая крачка, летавшая так низко над лодкой, что было слышно хлопанье ее крыльев. Как бы там ни было, Анайя сдержалась. Она крепко стиснула руку Зо; с мыса начал дуть сильный ветер, волны становились все выше и беспокойнее.