Магия найденных вещей - Доусон Мэдди

Кстати, о людях, нуждающихся в заботе. Я слышу в трубке на заднем плане голос отца. Он что-то спрашивает у Мэгги. Ей пора готовить ужин. Или просто уделить ему внимание.

И разговор завершается. Мой отец для нее – на первом месте. Так было и будет.

На прощание Мэгги шепчет мне в трубку:

– Просто скажи ему «да». И приезжайте к нам на День благодарения.

Я отвечаю:

– Конечно.

Сразу после разговора с Мэгги звоню в дом престарелых «Хеллуелл-Хаус» – я скучаю по бабушке, и в хорошие дни, когда у нее проясняется память, мы с ней общаемся почти как раньше. Возможно, сегодня мне повезет, дежурная медсестра скажет, что у бабушки все хорошо, что она будет рада звонку из дома, и отнесет телефон к ней в палату.

– Это твоя любимая внучка! – Так я всегда говорю бабушке, когда та берет трубку.

И она отвечает:

– Не только любимая внучка, но и самый любимый на свете человек!

Но мы уже несколько месяцев не разговаривали нормально. Даже если Банни вообще берет трубку, она пытается что-то сказать и тут же расстраивается, потому что не может произнести слова так, как ей хочется. Разговор прерывается долгими паузами. Меня это не раздражает. Я терпеливо жду, пока она подбирает слова. Но это тяжело для нее. Она всегда была умной и точной в высказываниях, всегда умела предельно четко выразить свои чувства, и мне даже страшно представить, как ей теперь тяжело и страшно, что она застряла в собственной голове и растеряла нужные слова.

И сегодня все точно так же. Медсестра передает ей телефон. Я слышу бабушкино дыхание и какие-то тихие всхлипы.

– Банни, я по тебе очень соскучилась! И у меня есть хорошие новости! – кричу я в трубку. Мне всегда кажется, что с бабушкой надо говорить как можно громче, чтобы наверняка до нее достучаться. – Мы с Джадом… ты помнишь Джада? Мы с ним собираемся пожениться! Здорово, правда?

Она издает странный звук. Словно плачет.

– Банни? У тебя все хорошо? Я приеду к тебе на День благодарения! Как всегда! Мы пообедаем в вашей столовой, а потом вместе отправимся домой, будем ужинать всей семьей! И тогда мы с Джадом расскажем всем!

– О, – тянет она. – О-о-о-о.

Я слышу какой-то приглушенный звук. Наверное, бабушка выронила телефон. Его кто-то поднял и сбросил вызов.

Глава шестая

В пять лет я все-таки набралась смелости и спросила у бабушки, где моя мама. «Она умерла?» Я задала вопрос шепотом на случай, если мне не положено знать. В папином доме о маме не говорили. Ни слова.

Но, в отличие от папы и Мэгги, у бабушки не было никаких строгих правил насчет того, о чем можно или нельзя говорить. Она никогда меня не прогоняла, я могла приходить к ней в «сарайчик» в любое время и оставаться там, сколько захочется; сидела у нее на коленях, пока она читала мне сказки или заплетала косички.

Мне нравилось приходить к бабушке. Ее домик был моим любимым местом на ферме. Там всегда вкусно пахло: свежей древесной стружкой, лимонным мылом и овсяным печеньем. Полы блестели, а под потолком горели яркие лампы. Банни заставила рабочих устроить в ее гостиной подоконный диванчик – специально для меня, как она говорила, – и мы вместе с ней сшили подушку из голубого ситца. Хендриксу не разрешалось сидеть на диванчике под окном, так я ему и сказала: «Это наш с Банни диванчик, и, кроме нас, нам нем больше никто не сидит». Но он, собственно, и не стремился. У Хендрикса были поля, амбар для хранения кукурузы и второй садовый сарай. У него был папа, а у меня – Банни.

В доме у бабушки даже воздух казался мягким и розовым – в нем всегда было хорошо и уютно. В большом фермерском доме на другой стороне двора воздух время от времени становился серым и мутным – и мне было трудно дышать.

Когда я спросила о маме, бабушка гладила рубашки. Я на нее не смотрела, но почувствовала, как она прервала свое занятие и повернулась ко мне. Она глубоко вздохнула, словно у нее в горле застрял комок грусти, и сказала:

– Нет, солнышко. Твоя мама не умерла. С ней все хорошо.

– Тогда почему она не приезжает и не забирает нас с Хендриксом домой? – Я задала этот вопрос, тщательно подбирая слова. Я смотрела на свои руки, лежавшие на коленях, и не могла заставить себя поднять взгляд на бабушку.

– Понимаешь, малышка, теперь ваш дом здесь. Со мной, с папой и Мэгги.

– Но она обещала, что приедет и заберет нас.

Банни поставила утюг на подставку, вытерла руки о фартук и проговорила, глядя на меня:

– Дело вот в чем: ваши мама и папа договорились, что вам с Хендриксом лучше жить здесь, у нас. Мама очень скучает по вам обоим, но она считает, что здесь вам действительно будет комфортней. Когда-нибудь, когда ей не нужно будет так много работать и она сможет уделять все внимание только вам, вы с Хендриксом станете приезжать к ней каждое лето.

Я не знала, как далеко мне позволено зайти в расспросах, но решила рискнуть и произнесла очень тихо, так тихо, что Банни могла даже не разобрать:

– Я сама слышала, как он говорил Мэгги, что моя мама – плохая. Что она ведьма. Настоящая ведьма.

– Гм, – нахмурилась бабушка. – Твоя мама – не ведьма. Она очень хорошая, добрая женщина. Просто немного другая, не такая, как все остальные. Но это вовсе не плохо, и твой папа об этом знает. Я уверена, он не имел в виду ничего обидного.

Но Банни не было с нами в тот день, когда папа приехал в дом к маме, а потом рассердился и забрал меня и Хендрикса к себе на ферму. Банни не видела, как сильно он злился. Он точно имел в виду что-то обидное.

Обычно, когда папа навещал нас, все было прекрасно. Он сидел на крыльце, мы залезали к нему на колени, и он разговаривал с мамой и ее друзьями. Иногда пел вместе с ними, играл на гитаре. Иногда он казался таким счастливым, что я думала: может быть, он останется с нами навсегда. Но он уезжал. Он всегда говорил, что ему нужно вернуться на ферму, но он обязательно приедет к нам еще не раз.

Однажды он появился, когда мы играли на улице, в поле за маминым домом. Это было на следующий день после нашего дня рождения, нам тогда исполнилось четыре года! Мы с Хендриксом увидели, как папа подъезжает, и уже собрались бежать к его грузовичку, чтобы скорее обнять. Но когда он выбрался из кабины, мне стало страшно – папа выглядел очень сердитым. Он даже не поздоровался с нами. Только сказал:

– Почему вы гуляете одни, без присмотра? – В его голосе было столько злости, что он будто прожигал словами дыру в воздухе. – Что происходит, скажите на милость. Вы оба грязные по уши. У тебя волосы спутались в колтуны, а ты вообще голая.

– Я не голая, – резко заявила я. – На мне королевское платье. Ты его просто не видишь.

Он подхватил нас на руки, но не ласково, а сердито и грубо. Пряжка на его ремне оцарапала мне ногу. Я завертелась, пытаясь вырваться, но он держал крепко: одной рукой меня, другой – Хендрикса.

– Ты гуляешь в одних трусах, – сказал он. – Маленьким детям опасно гулять на улице без присмотра! – Он потащил нас к дому. – Джанет! Где ты там? Выходи! Черт возьми, Тенадж! Или как ты себя называешь!

Он поднялся на крыльцо и поставил нас на ноги, почти швырнул.

Папа держал руки у нас на макушках, чтобы мы не убежали.

Мы никогда в жизни не видели его таким сердитым. Я буквально застыла от потрясения.

– Что тут за шум? – спросила мама, выходя на крыльцо. Она улыбалась, глядя на папу, словно ей совсем не было страшно. – Роберт, я и не знала, что ты собирался приехать! Заходи в дом. Хочешь чего-нибудь выпить с дороги?

Я ни разу не видела, чтобы мама о чем-нибудь беспокоилась. И в тот день она тоже не беспокоилась. Ее все любили. Она носила длинные летящие платья и постоянно подбирала с земли всякие интересные штуки, которые скручивала или склеивала друг с другом. Потом продавала свои работы на ярмарках, где у нее был киоск; люди к ней всегда подходили и покупали что-то необычное, гладили нашу собаку Блестку и разговаривали со мной и Хендриксом. Мы собирали на улице разные «дары природы»: перья и камушки, разноцветные стекляшки и кусочки металла – и отдавали их маме. Она внимательно рассматривала и говорила тихим, мягким голосом: «Ух ты! Просто восторг! Спасибо вам, мои маленькие ягнятки». Как она только нас ни называла! Мы были ягнятками, сладкими пирожками, лакомыми кусочками, милашками и славными пупсиками. Хендрикс мог быть курочкой Хенни-Пенни, а я – либо Крошечкой, либо Флёнси, потому что именно так Хендрикс произносил мое имя. Мама всегда была очень спокойной и мягкой. Ее теплая гладкая кожа, казалось, была сделана из карамели. Однажды на ярмарке какой-то мужчина угостил нас сахарной ватой, и я подумала, что эта вата похожа на мамины объятия – такая же легкая, сладкая и мягкая. А мамин голос, когда она пела нам колыбельные или звала поиграть, звучал просто волшебно. Она жила в окружении света и ярких красок. На оконной раме в ее гостиной вращался на ниточке кусочек стекла, рассыпая по полу радужные переливы.