Магия найденных вещей - Доусон Мэдди

Я знала, что мама все исправит. Она так дружелюбно ему улыбалась. Сейчас она все исправит, и папа больше не будет злиться.

– Роберт? Милый? Давайте мы все войдем в дом и спокойно поговорим.

Но он был слишком зол. Он кричал, что она разрешает нам играть на улице без присмотра, что здесь нам угрожает опасность, что мы заросли грязью и ходим по улице полуголые. А она возражала, что у нас все хорошо, что мы счастливы и довольны. Но он даже не дал ей договорить, отвел нас в кабину грузовичка и велел сидеть там, а сам пошел в дом вместе с мамой. Мы с Хендриксом сидели в кабине тихо как мышки, но сиденье было горячим и жгло наши голые ноги, поэтому вскоре мы выбрались наружу и развалились на земле. Хендрикс плакал и говорил, что нам надо бежать и спасаться, но я была с ним не согласна.

Я сказала ему, что мама прогонит всю папину злость. Все будет хорошо. Мама знает, как все исправить. Ведь когда мы хотели есть или были сильно уставшими или обиженными на нее из-за того, что у нее много работы и она мало играет с нами, у мамы всегда были нужные слова и вкусная еда. Она подолгу сидела с нами и расчесывала наши волосы пальцами. Мама всегда разговаривала с нами и смеялась.

– Мне он не нравится, – нахмурился Хендрикс.

– Мама сейчас все исправит, – уверяла я. – Он любит маму. Я видела, как он однажды ее поцеловал.

Мы наблюдали за дверью в дом. До нас доносились крики, а потом мамин друг по имени Кук, который любил варить суп, вышел из дома и уселся в свою машину. Нас он, кажется, и не заметил. Когда он завел двигатель и сдал назад, Хендрикс привстал, чтобы посмотреть, куда тот поедет. Раздался пронзительный визг тормозов, Кук выскочил из машины посмотреть, все ли с нами в порядке. Все было в порядке. Мы сидели в сторонке, и он не задел бы нас, даже если бы не увидел. Но после этого все стало совсем плохо. Во двор выскочил папа. Он что-то кричал и размахивал руками. Мама вышла следом и пыталась успокоить его, но уже ничего не помогало. Он прямо трясся от злости и кричал, что нас чуть не убили. Наша соседка, милая женщина по имени Петал, забрала меня и брата к себе домой и накормила обедом, а чуть позже, когда мы играли и рисовали картинки, пришел наш папа и объявил, что мы уезжаем с ним.

– Мама тоже поедет? – спросила я.

Он сказал «нет», а я уперла руки в бока и уставилась на папу, пытаясь казаться суровой:

– Пусть мама тоже поедет!

– Все, разговоры окончены, – отрезал он. – Пойдем со мной.

– Почему ты нас забираешь? – крикнула я.

Папа ответил, что так будет лучше. Я пыталась ему объяснить, что мы вовсе не грязные, и что нам нравится гулять на улице в одних трусах, и что мы не хотим ехать с ним, но он, конечно же, не стал слушать. Я сказала, что никуда с ним не пойду, пока не попрощаюсь с мамой, а он заявил, что это не самая лучшая мысль. Он явно не понимал, что прощание – это важно. У нас даже были специальные прощальные песни, которые мы пели, когда кто-нибудь уезжал – пусть даже на пару часов до ближайшего города; я пыталась ему втолковать, что нам надо спеть эту песню, но он твердил как заведенный: «Нет, нет и нет». И тогда я просто побежала домой мимо него и обняла маму. Она плакала, и я плакала, а потом пришел папа и сказал маме, что ей давно пора взяться за ум. Мама вдруг преобразилась и старалась вести себя так, словно все было в порядке, что напугало меня еще больше. Ее голос стал странным, каким-то чужим и совершенно не подходящий к выражению ее глаз, он застревал у нее в горле, когда она мне говорила, что все хорошо, и что мы скоро увидимся, и что в Нью-Гемпшире нам будут весело. Но по ее интонации сразу было понятно, что она вовсе не рада и что нам будет невесело в этом Нью-Гемпшире, чем бы он ни был. Она извинилась за крики и вопли, сказала, что у нас с Хендриксом хороший папа и добрая бабушка по имени Банни, и попросила передать ей привет. Она крепко-крепко меня обняла и шепнула мне на ухо, что скоро приедет и заберет нас обратно к себе, а затем папа сказал, что довольно прощаний, вырвал меня из маминых объятий, надел на меня красные шорты и фиолетовую футболку, хотя они совершенно не сочетались по цвету, нарядил Хендрикса в какой-то дурацкий матросский костюмчик, который кто-то ему подарил, отвел нас к машине и снова усадил в кабину. Мы ехали очень долго, и за все время пути папа даже ни разу не включил радио. Я сидела и плакала. Плакала из-за многих вещей, но в основном из-за мамы, которая осталась без нас с Хендриксом. И кто теперь будет собирать для нее камни и перышки в поле, кто будет ее обнимать по утрам? Ведь ей так нужны наши объятия! А еще в папином грузовичке странно пахло животными, а на полу валялись колючие стебельки сена, которые прилипали к нашим ногам. Уже стемнело. Полоски света от фар встречных машин проплывали по потолку нашей кабины, а потом исчезали. Я перестала плакать и смотрела на них очень-очень внимательно, не позволяя себе заснуть, как это сделал Хендрикс, потому что мне нужно было следить, станет ли папа снова темно-зеленым или так и останется тускло-коричневым встревоженным папой, время от времени освещаемым фарами других машин, едущих нам навстречу. И даже тогда я замечала, как на его скулах ходят желваки.

И когда уже стало казаться, что мы едем целую вечность и никогда никуда не доберемся, мы вдруг свернули на узкую дорожку, усыпанную, судя по звукам из-под колес, мелкими камушками. Я приподнялась на сиденье и выглянула в окно: впереди показался маленький дом с освещенными окнами и широкой верандой, на которой стояли кресла-качалки. На крыльцо вышла старушка Банни – тогда я ее не помнила – и прикрыла глаза рукой, щурясь на яркий свет фар.

Она подошла к папиной машине и заглянула в кабину.

– Значит, ты их забрал. С ними все хорошо?

Он ничего не ответил, лишь передал нас бабушке на руки. Она крепко обняла нас, а мы зарылись носами в ее сладко пахнущую шею и пушистый синий халат – и нам было мягко и розово.

Так я познакомилась с Банни, хотя она говорила, что я знала ее и раньше, когда была совсем маленькой и мама с папой вместе жили в Нью-Гемпшире, пока мама не рассердилась и не сбежала отсюда.

– Ты не помнишь, – говорила мне бабушка. – Но я любила тебя всегда. С тех пор, как ты была совсем крошечной. Еще прежде, чем ты родилась, я уже очень сильно тебя любила.

Какое-то время мы с Хендриксом жили на ферме с папой и Банни и ждали, что будет дальше.

Я думала, мы ждем маму. Ждем, что мама придет и скажет, что они с папой любят друг друга и теперь мы будем жить все вместе. Или, может быть, просто заберет нас к себе. Я говорила Хендриксу, что она обещала приехать за нами и нужно просто чуть-чуть подождать. Папа и Банни тоже как будто чего-то ждали. Вот такая у нас получилась компания грустных людей, оказавшихся не на своем месте. И никто не знал, что произойдет дальше.

Время ожидания затянулось. У нас с Хендриксом были отдельные комнаты, но каждую ночь мы устраивали гнездо из одеял на полу в моей спальне и ложились в обнимку, тесно прижавшись друг к другу. Брат почти всегда плакал, у него вечно текло из носа, он вздрагивал от любых громких звуков, а я как могла утешала его и постоянно напоминала ему, что мама скоро приедет, и все будет хорошо.

По ночам, в темноте, я рассказывала ему ободряющие истории. Как мама вернулась, а папа любит ее и смеется. Я говорила, что все любят маму. Сейчас папа просто расстроен, но скоро он вспомнит, как сильно он ее любит, и они опять будут вместе. И он снова станет обычным веселым и добрым папой.

Но прежде чем мама успела приехать, к нам в дом стала приходить эта женщина. Мэгги. Бабушка говорила, что это очень хорошо для всех, особенно для папы, потому что когда-то, давным-давно, она была его девушкой, а он – ее парнем, и это так мило, что Мэгги снова его полюбила.

– А вы двое полюбите Мэгги, – говорила нам Банни. – Потому что все любят Мэгги!

Сначала Мэгги мне не понравилась. Она сюсюкалась со мной и Хендриксом, как с малышами, хотя нам было уже почти по пять лет. И меня удивляли ее представления о некоторых вещах: например, для нее было важным собирать волосы в тугой хвост и держать ногти в чистоте. Ногти! Я не могла в это поверить. Ногти нужны для того, чтобы копаться в земле.