Она медленно встала. Ее движения были плавными, почти неестественными. Она закрыла папку с своими драгоценными графиками. Собрала листы. Подняла на него взгляд. Ее глаза были темными, бездонными и абсолютно холодными. В них не было ни гнева, ни страха. Была лишь ледяная, окончательная решимость.
— Вы правы, Глеб Викторович, — произнесла она на удивление тихо, но так, что было слышно каждое слово в звенящей тишине. — Я не справляюсь. Я не справляюсь с управлением персоналом в условиях, где игнорируются базовые потребности сотрудников, здравый смысл и закон. Я не справляюсь с ролью надсмотрщика, который должен следить за тем, чтобы винтики приходили и уходили по звонку. Я не справляюсь с системой, которую вы строите. И я не хочу справляться.
Она повернулась, взяла со стола свой блокнот и ручку и направилась к двери. У самой двери она остановилась и обернулась. Глеб стоял за столом, все еще багровый, но уже с проступившим на лице недоумением. Он не понимал, куда она идет.
— Ваше решение принято, Глеб Викторович, — сказала Лариса, и в ее голосе впервые за весь разговор прозвучала не холодная ярость, а почти... сожаление. — И мое — тоже.
Она вышла, плотно закрыв за собой дверь. Не хлопнула. Закрыла. Тихо. Именно это прозвучало громче любого хлопка.
В кабинете воцарилась оглушительная тишина. Все замерли, боясь пошевелиться. Глеб продолжал стоять, глядя на закрытую дверь, словно ожидая, что она сейчас откроется и это окажется дурной шуткой.
Лариса прошла по коридору. Ее каблуки отстукивали четкий, ровный ритм. Она не бежала. Она шла. Мимо остолбеневшей Ирины, мимо бухгалтерш, вытиравших слезы, мимо Петрова из ИТ, который выронил пакетик с чипсами.
Она вошла в свой кабинет. Подошла к столу. Открыла верхний ящик. Достала чистый бланк заявления об увольнении. Она заполнила его быстро, размашистым, уверенным почерком.
«Прошу уволить меня по собственному желанию. Основание: невозможность дальнейшей работы в условиях систематического пренебрежения интересами сотрудников и нарушения трудового законодательства со стороны руководства компании».
Она не стала писать «в связи с несогласием с новой политикой». Она написала правду. Жестко, прямо, без обиняков.
Она распечатала заявление. Положила его перед собой на стол. Посмотрела на фотографию с Софией, смеющейся на пляже.
«Прости, солнышко. Мама не могла иначе. Надеюсь, ты поймешь, когда вырастешь. Что иногда принципы — это единственное, что остается. И за них надо платить».
Она глубоко вздохнула, взяла заявление и снова направилась к кабинету 501. На этот раз, чтобы поставить жирную, окончательную точку.
Она вошла без стука. Совещание еще не закончилось, все сидели в той же оцепеневшей позе. Глеб, бледный, сидел в своем кресле, уставившись в стол.
Она прошла через всю комнату. Положила листок с заявлением прямо перед ним на дубовую столешницу.
— Вот мое официальное заявление, Глеб Викторович. Я ухожу. Жду расчет в установленные законом сроки.
Она не ждала ответа. Не смотрела на него. Она развернулась и пошла к выходу. На пороге она обернулась и посмотрела на других руководителей — испуганных, растерянных.
— Всем спокойной работы. — И вышла.
Дверь закрылась. В кабинете 501 снова повисла тишина. На этот раз ее нарушил тихий, испуганный голос начальника отдела маркетинга:
— Глеб Викторович... а... а что нам теперь делать с графиком?
Глеб не ответил. Он смотрел на белый лист бумаги с размашистой подписью Ларисы Орловой. Он чувствовал, как что-то тяжелое и непоправимое обрушилось ему на грудь. Он выиграл спор. Он доказал свою власть. Он заставил ее замолчать.
Но почему же тогда это пахло не победой, а тотальным, сокрушительным поражением?
Глава 11. Шах и мат, «Грымза»
Кабинет директора был таким же, каким Лариса видела его последние полгода: просторным, выдержанным в дорогих, но агрессивно-холодных тонах стали, стекла и темного дерева. Гигантский монолит стола, за которым сидел Глеб Викторович, казалось, был специально спроектирован, чтобы внушать посетителям чувство ничтожности. Сегодня он внушал его Ларисе в полной мере, но не размерами, а тем, что лежало прямо перед ней на этой лакированной поверхности.
Ее собственное заявление об уходе.
Белый лист формата А4 с аккуратным текстом выглядел вызывающе бедно и нелепо на фоне папок из кожи рептилии и дизайнерского органайзера. Лариса чувствовала, как ее щеки пылают — не от стыда, а от ярости. Ярости на него, на себя, на эту абсурдную ситуацию. Она приготовилась к бою: к хамству, к грубой силе, к приказу «убрать свое дерьмо с моего стола и выметаться». Она мысленно уже оттачивала финальную фразу, которую бросит ему в лицо, разворачиваясь на каблуках. Что-то убийственно саркастичное. Что-то вроде: «Желаю вам найти HR-менеджера, который будет так же виртуозно лизать вам пятую точку, как я виртуозно охраняла интересы компании. Но вряд ли такие навыки сочетаются в одном человеке».
Она даже мысленно поправила воображаемую шляпу, представив эту картину. Это придавало сил.
Но Глеб молчал. Он не кричал, не рвал бумагу, не звонил охране. Он сидел, откинувшись в своем кожаном кресле, похожем на трон, и смотрел на нее. Не на заявление, а на нее. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Ларисе вдруг страшно захотелось поправить реальную, а не воображаемую прядь волос, выбившуюся из ее безупречного пучка. Она сжала пальцы в кулаки, уперевшись костяшками в столешницу.
«Ну же, Узурпатор, — яростно думала она. — Давай уже. Ты же мастер по эффектным жестам. Скомкай, брось в корзину, объяви, что я уволена по статье за несоответствие. Что ты тянешь? Наслаждаешься моментом? Видишь, как я стою здесь, униженная твоим молчанием?»
Она ненавидела его молчание почти так же сильно, как его крик. Крик был простым, примитивным оружием. Молчание же было стратегией. И Лариса чувствовала, как почва уходит из-под ног.
— Ну что, Глеб Викторович? — ее голос прозвучал резче, чем она планировала, сорвавшись на высокой ноте. Она тут же взяла себя в руки, выровняв тон до ледяного. — Я жду. Ваша подпись освободит нас обоих от необходимости продолжать это… мучительное для всех сторон сотрудничество.
Он наконец пошевелился. Не спеша, он протянул руку и пододвинул к себе злополучный листок. Его пальцы, длинные, с проступающими венами, легли на бумагу. Лариса замерла, ожидая характерного шелеста, предвещающего конец.
Но вместо этого он… усмехнулся. Коротко, беззвучно, лишь уголок его рта дрогнул вверх.
— «В связи с систематическим игнорированием руководством компании базовых принципов трудового законодательства и здравого смысла, что делает дальнейшую эффективную работу невозможной…» — он прочел вслух первый абзац, и от его ровного, насмешливого тона у Ларисы зашевелились волосы на затылке. — Сильно. Очень сильно, Лариса Дмитриевна. Прямо в сердце. Я, пожалуй, расплачусь.
— Я не стремилась ранить ваши чувства, — парировала она, чувствуя, как налицо предательская краска. — Я всего лишь констатирую факты. Ваш последний приказ относительно гибкого графика — это верх цинизма и управленческой безграмотности.
— Безграмотности? — он приподнял бровь.
— Да! — она уже не могла остановиться, ее прорвало. Месяцы копившегося раздражения хлынули наружу. — Вы одним росчерком пера уничтожили инструмент, который повысил лояльность сотрудников с детьми на тридцать процентов! Снизил текучку в ключевых отделах! Позволил нам удерживать ценные кадры, которые иначе ушли бы к конкурентам, предлагающим лучший финансовый пакет! Вы предпочли сиюминутную, мнимую видимость тотального контроля — реальной, измеримой эффективности! И это после того, как я предоставила вам полный отчет с цифрами, графиками и…
— Я ознакомился с вашим отчетом, — перебил он ее, и его спокойствие было оглушительным. — Очень подробно. И, признаю, весьма убедительно.
