Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

Это продолжалось тридцать восемь секунд. А потом все стихло. Солнце было в соли, и соль была в море. Померанцы дрожали посреди листвы.

Озьяс рухнул на грядку с мексиканским огурцом. Он вскрикнул и приложил ухо к земле, словно прислушивался, не появятся ли всходы. У Зо страшно закружилась голова, небо и море поменялись местами, и он дважды упал, выходя с биноклем из дома Озьяса.

— Что там? — спросил старик. — Что ты видишь?

Над заливом поднималась мелкая пыль и, мерцая, висела в предвечернем свете, такая густая, что заволокла всю нижнюю часть города. В дыму Зо разглядел покосившийся шпиль собора, а за ним — страшный нефтяной пожар на побережье.

— Ki sa w gade? [112] — взмолился Озьяс.

Облако пыли сместилось, открыв вид на Национальный дворец. Огромный купол президентской резиденции обрушился на нижерасположенные помещения. Проследовав взглядом по улице Монсеньора Гийу на запад от правительственной площади, Зо сумел отыскать медицинский городок, но не смог рассмотреть в густой пыли школу медсестер. Он попробовал найти ее с другой стороны, проследив улицу Освальда Дюрана до перекрестка с Гийу, но там, где должна была находиться школа, под пеленой дыма мелькали лишь развалины. Крыша, наклонившаяся вперед, резко уходила вверх, к горизонту. Сигарета выпала изо рта Зо, но когда он наклонился, чтобы поднять ее, то уже забыл, что искал.

— Тебя убьет то, что ты любишь, — заметил Озьяс. — Эти сигареты, которые ты куришь. Или море в солнечный день.

Зо зашнуровал рабочие ботинки.

— Мне пятьдесят семь лет, — сказал Озьяс, с трудом поднимаясь при помощи костыля, — и я никогда не видел катастрофы, подобной этой. Если ты сейчас спустишься туда, в этот ад, один, — он, словно против воли, окинул взглядом примыкавшую к горам долину внизу, — то никогда уже не вернешься.

Зо застегнул болтавшуюся лямку комбинезона и оставил удрученного старика одного в огороде.

— По дорогам сейчас не пройти! — крикнул ему в спину Озьяс. — Ты меня слышишь?

Зо вошел в хижину. Внутри было темно и невыносимо тяжело, потому что здесь витал аромат Анайи. Ее белье было сложено на стуле. Он оглядел убогий приют своего недолговечного, невероятного счастья. Скудная утварь, бразильская лопата, продавленная кровать, на которой он любил Анайю так, словно знал, что конец близок. Зо вытащил из-под матраса свои сбережения, взял лежавшую в углу лопату и вышел под опрокинувшееся предвечернее небо.

Его тележка стояла на лужайке между дорогой и домом. Зо бросил лопату к прочим необходимым вещам — банке смазки, домкрату, куску брезента и веревке — и без дальнейших церемоний впрягся в бруэт. Зажал оглобли под мышками, приподнял кузов и выехал на дорогу.

Начав возить бруэт, Зо сразу же выработал собственный уникальный стиль. В основе его были шаг средней длины и твердая, но притом столь изящная и легкая поступь, что Озьяс обожал наблюдать за тем, как работает парень. «Посмотрите, какая тяга! — восхищался он. — Какой полет!» Зо сохранял точно выверенное положение тела, плавно подстраиваясь под меняющийся уклон дороги. На ровной местности держался почти перпендикулярно, идя в гору или с горы, наклонялся соответственно вперед или назад, стараясь беречь колени, которые, по словам Озьяса, всегда страдали первыми, а восстанавливались последними. И даже теперь, когда наступил конец света и это уже не имело никакого значения, Зо демонстрировал великолепную точность движений и стиль.

Половина обитателей Мон-Нуа находилась на улице. Мадам Зюлю выскочила из дома в ночной рубашке, зовя внучку. Женника Пьер и пятеро ее детей наблюдали за происходящим с крыльца, недвижные, словно соляные столпы, а позади них дымился их рухнувший дом. Марвине, молодой парень, торговавший всякого рода осветительными приборами, остановил Зо и снабдил его фонариком на батарейках, пучком свечей и тремя спичечными коробка́ми. Аптекарь из «Лаборатуар иммакюле» дал дюжину бинтов, набор для наложения швов и пузырек йода. Даже жалкий местный пьянчужка, ни с кем никогда не делившийся выпивкой, сунул Зо бутылку однозвездочного рома «Бакара», буркнув: «Пригодится».

К тому времени как Зо взял курс на столицу, чтобы найти жену, у него в запасе имелись банка леденцов и жевательной резинки, которые продаются на каждом углу за гурд, два ведра питьевой воды с крышками, кусок мыла «Фитсо», пробник духов и добрые напутствия всех жителей Мон-Нуа.

Первый, кого встретил Зо, оказавшись на петьонвильской равнине, оказался последним, кого он оставил на Черной горе. Дядюшка Озьяс уже стоял в конце Кенскофф-роуд, отдуваясь в белый носовой платок и поглаживая царапину на левой щеке. Старик спустился со склона на одной ноге и костыле, коротким, но опасным путем через заросли кустарника. Одежда его была порвана, в волосах застряли листья.

— Эй, бруэтье! — крикнул он, завидев Зо, словно обычный пассажир на пыльной обочине. — Бруэтье!

Зо на ходу покосился на старика.

— У тебя такой вид, будто ты свалился с косогора, — заметил он.

— Подыми спину, — велел Озьяс. — Ты чересчур низко пригнулся к земле.

— Ты проделал такой путь, чтобы поучить меня работать?

— Я проработал в этих местах тридцать лет, — сказал Озьяс, ковыляя за тележкой. — Так ты никогда не доберешься до Канапе-Вер.

— А кто говорил про Канапе-Вер?

— Это единственная дорога в город.

— Если хочешь со мной, садись в мою тележку и не проси меня остановиться, — сказал Зо.

— В твою тележку? — усмехнулся Озьяс.

— Это ведь я на ней работаю, — отозвался Зо. — Сдается мне, она поедет туда, куда отправлюсь я.

Озьяс положил руку на тележку.

— Если я что и знаю в этом мире, так это дороги Потопренса. Через Дельма будет не пройти, я увидел это еще из дома.

— Я не пойду через Дельма.

Озьяс начертил костылем на земле карту города, начав с залива Гонав. Нацарапал береговые линии, идущие на запад и на север. Наметил холмы, затем обозначил пригороды: Канапе-Вер в долине, Фрер на холмах.

— Есть три основных пути, которые приведут тебя к цели, — сказал старик, поставив крестик в центре города. — Пронумерованные улицы Дельма прорезают все сто восемь окраинных кварталов.

Он прочертил извилистый маршрут.

— Я уже выбрал авеню Ламартиньер, — заявил Зо, взяв костыль и нарисовав собственную трассу. — Это самый быстрый путь.

— Нет, — возразил Озьяс. — Это самый крутой путь, а значит, совсем другое дело, — он стер маршрут Зо ногой. — Что толку стартовать первым, если не знаешь дороги. Авеню Ламартиньер извивается и сбегает вниз по склону крутого холма. Повсюду будут оползни. Но есть и средний путь, — он прочертил еще одну линию. — Единственный верный. Авеню Джона Брауна.

Зо велел старику занять место в повозке.

— Поедем по Джона Брауна, — решил он. — Но возьмем его приступом. Если после этого мне уже до конца жизни не суждено управлять бруэтом, так тому и быть. А сегодня будем носиться, как Дамбалла [113] в Африке.

Ти Папа Пикан и его боевой петух Ти-Зом вынырнули из пыли и руин, точно два могильщика, с ужасными новостями. Пикан был в соломенной шляпе, какие носили во время революции, с мешком-макутом на плече и в длинной черной майке, доходившей ему до колен.

— Мы пошли на петушиный бой, — проговорил старик, — но увидели кое-что совсем другое.

Пестрый черно-белый боевой петух с медными колокольчиками у шпор вел Ти Папа на веревочке, привязанной к лапке.

— Что вы увидели? — спросил Зо.

Пикан снял головной убор, чтобы вытереть лоб, но не от пота. Кожа на макушке была сорвана, и с волос струилась кровь.

— Мы отправились на петушиный бой. Красный Голиаф… — Пикан рыгнул, точно неизлечимый больной, страдающий несварением желудка, и вытер губы тыльной стороной ладони. — Красный Голиаф против прекрасного Доминиканца.